Орден Сталина - Алла Белолипецкая

Все другие звуки были, по сути дела, единым вибрирующим стоном – обезличенным, но при этом пронзительным, словно ультразвуковая волна. У Скрябина возникло чувство, что у него вот-вот разорвутся барабанные перепонки; он, застонал, прижал к ушам ладони. Но, конечно, это не помогло.

Отняв от ушей руки, Скрябин стал снова обшаривать пол – торопливо, почти в панике. Поначалу он осязал только каменные плиты и вязкое нечто; прошло не менее четверти минуты (Коле показалось: не менее четверти часа), прежде чем пальцы его коснулись металлической трубки: рукояти фонаря.

Коля сдвинул рычажок выключателя и сразу подумал, что зря он это сделал. Вспыхнувший свет высветил картину, какая не приснилась бы даже фламандскому живописцу Босху. Юноше показалась, что он очутился в котле, где варится исключительно густой суп. Только ингредиентами этого супа были человеческие силуэты (души?): полупрозрачные, с размытыми контурами, они наползали друг на друга, перехлестывались, перемешивались и без конца меняли свое местоположение. Это было коловращение призраков, и Коля находился в его центре. Фантомы раскачивались из стороны в сторону, поднимались к самому потолку, стекали по стенам, извивались по каменному полу, и всё для того, чтобы очутиться как можно ближе к единственному живому человеку.

– Я ничем не могу вам помочь, – сказал Скрябин, и эти слова прозвучали так, словно его голова была обмотана ватной телогрейкой. – И почти не понимаю, что вы говорите.

Призраки услышали его и решили исправиться: стали сужать свое кольцо и окружили Колю плотно, как облепляет мачту корабля порванный мокрый парус. Голоса фантомов тотчас сделались более различимыми, а сопровождавший их поток боли и гнева обрел и вовсе убийственную силу. Скрябин почувствовал, что у него вот-вот помутится рассудок. Обеими руками он принялся отмахиваться от привидений, но пытаться отогнать их – было всё равно что резать ножом воду. Юноша ударял по фантомам, те расступались под его руками, а затем смыкались снова.

До события оставалось уже меньше получаса, а Николай не мог ни двинуться вперед, ни сделать хотя бы полшага назад. Такой ситуации он уж точно не мог предусмотреть, когда разрабатывал свой план.

8

Утром коридоры и лестницы НКВД казались обыденными, как в любом другом советском учреждении. Лица сновавших по ним людей (у кого – заспанные, у кого – сосредоточенные) ни на кого не способны были нагнать ужас. Дневная Лубянка не выглядела похожей на свою ночную ипостась. И даже для практиканта НКВД, едва знакомого со здешними порядками, это было неоспоримой истиной.

Пристроившись на лестничном подоконнике, Миша минут двадцать дожидался своего друга. И когда тот возвратился, мгновенно – по выражению его глаз, по наполненному одним лишь воздухом бумажному пакету в руках – всё угадал.

– Кто-то забрал ее, – почти не разжимая губ, проговорил Николай. – Даже аппарат, в который она была вставлена, и тот пропал…

– Пальчики… – простонал Миша. – Они отправят киноаппарат на дактилоскопическую экспертизу, и…

– Никто не снимал у нас отпечатки пальцев, когда мы пришли на практику, – резонно заметил Скрябин, но даже у него сердце ёкнуло, и нехотя он добавил: – Но, конечно, их могли получить и негласно. За что мы только тут не хватались…

И, понурившись, они направились в «библиотеку». Друзьям оставалось только гадать, какое продолжение будет иметь для них эта история.

Однако реальность, как это обычно и бывает, все их предположения опровергла начисто: история с пленкой – поразительное дело! – никакого продолжения получать не желала. Прошел день, другой, третий – никто не вызывал Скрябин и Кедрова на допрос, не хватал их на улице, заламывая им руки и надевая наручники; никто – даже Дутлов, встречавшийся им после этого в коридоре, – вообще не заикался о происшествии в кинозале, словно его не было вовсе.

Случившемуся Николай видел только одно объяснение: пленку обнаружил сам Григорий Ильич Семенов. И, не заинтересованный в том, чтобы привлекать излишнее внимание к своей персоне, примеривался теперь: как бы ему исподтишка разобраться с двумя наглыми практикантами. Эту мысль – в сильно смягченном виде – Коля и высказал своему другу.

– И что ж нам делать теперь? – возопил Миша. – Ждать, пока он сбросит нам на головы по кирпичу?

– Нет, – сказал Коля, – сбросить самим. Да не пугайся: убивать его я не собираюсь. – В тот момент он говорил совершенно искренне. – Хочу лишь сделать так, чтобы он о нас и думать забыл. Чтобы у него нашлись заботы иного рода.

– И как ты намерен это сделать? Мы будем ходить по коридорам НКВД и всем рассказывать, что Григорий Ильич передал неизвестно что летчику Благину перед самой катастрофой?

– Нет, у меня другой план, – сказал Николай. – Вскоре должно состояться событие, которое я всенепременно желаю предотвратить. Помнишь, я говорил тебе об одном из приговоров по делу кинодокументалистов? Так вот, в ночь с одиннадцатого на двенадцатое июля его должны будут привести в исполнение.

Миша ужаснулся:

– Мы опоздали! Теперь уже не успеем собрать улики!..

Разговор этот происходил в четверг 10 июля, в шесть часов вечера.

– Не успеем, – согласился с ним Николай. – Даже и пытаться не будем.

Некоторое время Кедров молчал, пытаясь вникнуть в смысл сказанного, и лишь полминуты спустя до него, наконец, дошло.

– Ты собираешь пробраться в расстрельный подвал и помешать привести приговор в исполнение… – не спросил – констатировал Миша, а затем добавил без всякой иронии: – За такое точно – стенка. Даже твой отец тебя не спасет.

– Сокрушаться по этому поводу поздно, – сказал Скрябин. – Я уже почти всё подготовил.

У Миши пересохло во рту, и минуту-другую он не мог вымолвить ни слова. Но затем всё же заговорил – с горячностью:

– Ну, допустим, ты сумеешь войти туда. Изощришься как-нибудь. Но вот как ты собираешься оттуда выйти? Особенно если учесть, что выходить тебе придется не в одиночестве!..

– Ты не знаешь, университетский драмкружок летом работает? – ни к селу ни к городу спросил вдруг Скрябин.

– Кажется, да. – Миша бросил на друга короткий изумленный взгляд. – Я видел афишу: в сентябре на сцене МГУ будет премьера – «Любовь Яровая». Стало быть, сейчас должны идти репетиции.

– Это хорошо… – произнес Скрябин; на лице его возникло выражение, которому Колин друг смог найти только одно определение: вдохновенное.

– Что бы ты там ни задумал, – сказал Михаил, – не рассчитывай, что ты свой план будешь исполнять один. Хочешь ты этого или нет, а я отправлюсь вместе с тобой.