Радуга (Мой далекий берег) - Ника Ракитина

— А как же я?

— Мы не можем тебя взять с собой. Все отсюда растворяется возле Черты.

— Перестань мне врать! Ты… просто меня не любишь. Не любил. Использовал. Пока я была нужна! И расплатился, как с проституткой.

Она щелкала зажигалкой, колесико чиркало, пускало искры и никак не желало дать огня. Сигарета сломалась в пальцах. Ястреб, перевесившись через перила, смотрел вниз. Пробегая по улице, блестели крышами машины. Толстая московка в синей шапочке, нагло тивкнув, клюнула мужчину в рукав.

— Я никогда тебя не использовал, — вздохнул Сергей. — Но ты не вещь, и я не вещь, у каждого есть свои обязанности и свои долги.

— Перед выдуманной страной?! — заорала Татьяна, напугав птицу. — Зачем тогда ты меня приручил? Чтобы больнее бросить? А как же «мы в ответе за тех, кого приручили»?!..

— Перестань повторять шаблонные истины, — Ястреб резко повернул ее к себе, — и послушай. Мы не вещи, мы выбирали сами. И я был с тобой, пока мог, потому что очень хотел, чтобы ты перестала бояться себя. Перестала искажать свою душу, вгонять в невесть кем придуманные рамки, ежечасно доказывать себе и другим, что любовь — грех, пошлость и глупость.

Он прикусил губы.

— Не знаю, получилось ли.

— Мавр сделал дело, — Таня всхлипнула, вытерла нос рукавом. — А что теперь? Что… мне… теперь… делать… без… тебя? Волком выть в стерильной квартире?!..

— Выходи замуж за Стрелка.

Таня с размаху залепила Сергею пощечину. Укололась щетиной. А он — стоял и ухмылялся.

Лэти легонько постучал изнутри в стекло:

— Если вы закончили…

Лицо Ястреба с одной ярко-алой щекой и второй бледной сделалось отсутствующим. Таня, наконец, закурила. Пускала дым, с радостью видела, как любовник морщится. Но долго он терпеть не стал. Ушел, притворив дверь. До женщины донесся обрывок громко произнесенной Лэти фразы:

— …не надо трусить. А если застрял — достаточно полить кровью, и отпускает. Черта тоже боится палачей, — он выразительно погладил локоть. — И пусть мне этим в глаза не тыкают. Не поможет. Любой проводник — это две стороны…

Таня быстро отвернулась. Втянула дым. Закашлялась. Отшвырнула сигарету. Сумасшедший день.

— Балкон закрой! Дымом несет…

Она фыркнула.

Оставаться у Сергея было тяжело, и бежать глупо. Гордо вскинув голову, Татьяна вернулась в дом. Мужчины: Стрелок, Лэти и незнакомый паренек чаевничали. Пашка шутливо приподнял чашечку:

— Нафаня! Чай пить будете?

— Благодарствуйте, я дома пил! — рявкнула гостья, хотя дома никакого чая не пила, неслась сюда, как последняя дура. А ей от ворот поворот. Сергей уходит. Куда — уходит?! Нет никакой Черты, и страны по имени Берег — нет.

Оглушительно радостно заверещал Вейнхарт. Как никогда не встречал Татьяну. Кинулся к открывшейся двери в спальню — вертеться, хватая себя за хвост, облизывать, ставить лапы на колени женщине, что вышла под руку с Сергеем. Таня успела разглядеть только, что та нехороша собой, невысокая, бедра чересчур широки, а голова небольшая. Волосы подобраны вверх. Рукава длинной клетчатой рубахи закатаны. Рука у локтя перевязана. Блестит от жирной мази обожженное лицо. Потом — это сделалось неважно. Думая о Берегине, Таня ничего не вспоминала, кроме света — ни что было вокруг, ни что с ней. Не осталось ни вкуса, ни цвета, ни запаха — словно часть жизни отобрали, а взамен… этот резкий, ликующий, ослепительный, чистый свет. Тот самый, Истинный Свет, что и во сне. Должно быть, они говорили. Таня не запомнила. Хотя нет, запомнила про синиц в елях, как слетались на балкон, хватали хлеб и семечки с подставленных ладоней. И ничуть не боялись.

И что боль ушла. И зависть пропала, и ревность. Но когда пришлось все же собираться, показалось — вынули душу. Стало нечем дышать. Покачнувшись, Таня схватилась за стену прихожей с яркими цветочками на обоях. И осознала, что этот свет есть и в ней, Татьяне, что он — ее часть, и никуда не исчезнет.

Еще этот день запомнился постоянными звонками в дверь. Так, что дверь наконец просто перестали запирать.

30

Улица была, как темная река, и в набережных многоэтажек догорали последние окна. Андрей стоял на углу и смотрел на два окна в четвертом этаже. Сейчас они погаснут, ровно в полночь без четверти. Каждую ночь в это время. А он зачем-то приходит и смотрит, как горит за шторами красный странноватый огонь. А потом темнота. Иногда Андрею даже кажется, что слышен щелчок выключателя.

Окна не погасли. Они продолжали ровно светиться своим малиновым тревожным светом, словно приглашая — зайти, узнать, почему изменен привычный распорядок. И Андрей решился. Разумеется, это было сумасшествие, но он почему-то знал, что имеет сегодня право на сумасшедшие поступки. Он перешел улицу и открыл тяжелую дверь. В подъезде было темно, пахло цвилью и кошками. Одна из кошек с воплем метнулась из-под ног. Ступеньки были низкие, широкие, как во многих старых домах, а перила шершавились густыми слоями краски и налипшей пылью. На ходу Андрей соображал расположение квартиры и считал пролеты. А потом постучал. Звук утонул в глухом дерматине, но двери сразу же распахнулись. Словно не были закрыты или кто-то его ждал. Свет ослепил, хотя, по размышлении, был не такой уж яркий — бра с электрическими свечками. Андрей зачем-то нырнул вниз и в сторону — и рассмеялся. Вредно читать боевики.

— Гав, — сказали ему громко. Пятнистый диванный валик возился, тыкался в ноги, мёл шагреневыми ушами половичок. Потом развернулся, словно приглашая входить, дернул толстым, как палка, хвостом.

— Здравствуйте, — радушно объявил, перегораживая прихожую, здоровый высоченный мужик. На его голой груди под сердцем сиял распахнутыми крыльями ястреб. Или еще что-то такое же хищное. — А мы вас ждали. Можно не разуваться.

Входные двери так и манили сбежать. Не станут же его преследовать. Но Андрей уже тщательно вытирал подошвы кроссовок и брел за мужиком на кухню, куда ж еще…

На кухне пыхтел и подпрыгивал на газовой конфорке зеленый с желтыми розочками чайник. Он так не сочетался с хозяином, что Андрея прошиб истерический смех. Бассет-хаунд взлаял.

— Вейнхарт, место! — тихо, но выразительно рявкнул мужик. — Да вы присаживайтесь, в ногах правды нет.

Андрей грянулся на угловой диванчик, обвел кухню глазами. Она была обшита деревом, с мебелью ручной работы, аккуратно расставленными кастрюльками и прочим причиндалом. Красота! Тут в двери настойчиво позвонили. Кто бы он ни был, нащупать звонок в глухой темноте… Хозяин вышел. В прихожей прошумело, затопало, стукнуло, бассет сказал свое веское «гав!». После чего в кухню почти влетел попинываемый в спину хмырь неотчетливого возраста и занятий: патлатый, выбритый, с серьгой над бровью и вылезающими из коротковатых рукавов руками-лопатами. Рубаха его Андрея впечатлила: какая-то немыслимой расцветки сирийская парча с черной тесьмой мученика-анархиста, перетянутая витым шнурком a la russe.