Всеобщая история. - Полибий

57. Вначале мантинеяне добровольно вышли из союза ахеян и передали себя и родину этолянам, потом Клеомену. В силу такого решения, вступив в союз с лакедемонянами, они за три года до прибытия Антигона покорены были оружием ахеян после того, как город их был взят Аратом с помощью хитрости200. За прежнюю вину они не только не претерпели ничего дурного, но в настроении обоих народов внезапно наступила столь резкая перемена, что о ней заговорили тогда повсюду. И в самом деле, лишь только Арат занял город, как отдал приказание своим солдатам не касаться чужой собственности; вслед за сим собрал мантинеян и советовал им спокойно оставаться у своего имущества , ибо участие в Ахейском союзе дает им безопасность существования. Когда нежданно-негаданно перед ними блеснула надежда, настроение всех мантинеян внезапно и решительно изменилось. И вот тех самых людей, с которыми они только что сражались, в борьбе с которыми, как они видели, многие присные их были убиты и немалое число тяжело ранены, тех самых людей мантинеяне вводили теперь в собственные дома, допускали их к очагам своим и своих родственников и вообще всеми возможными способами выражали свое благоволение, обнаруженное, впрочем, и противной стороной. Такое отношение мантинеян было заслужено ахейцами, ибо я не знаю другого случая, когда какой-либо народ встретил бы подобную снисходительность со стороны победоносного неприятеля, когда из величайших, по-видимому, несчастий народ вышел бы более невредимым, нежели мантинеяне, благодаря добросердечию Арата и ахеян.

58. После этого, предвидя междоусобные распри в своей среде, а равно козни этолян и лакедемонян, мантинеяне отправили посольство к ахеянам с просьбою дать им гарнизон. Те вняли их просьбе и выбрали по жребию из собственных граждан триста человек; выбранные покинули родину и имущество, снялись с места и проживали в Мантинее для охраны жизни и свободы мантинеян. Вместе с ними ахеяне отправили и двести человек наемников, которые вместе с ахеянами охраняли существующий порядок. Вскоре после этого среди мантинеян начались междоусобицы, и, призвав лакедемонян, мантинеяне выдали им город и перебили находившихся у них ахеян201. Более тяжкое и преступное вероломство трудно и назвать. Ибо, раз мантинеяне решили порвать окончательно узы признательности и дружбы с ахейским народом, им следовало, по крайней мере, пощадить упомянутых выше людей и по уговору отпустить их на родину. Соблюдение общечеловеческих законов почитается обязательным даже по отношению к врагам. Между тем с целью доставить Клеомену и лакедемонянам достаточное свидетельство совершившейся перемены мантинеяне нарушили общечеловеческие права и по собственному почину совершили нечестивейшее злодеяние. Величайшее негодование возбуждают люди, собственноручно убивающие и мучающие тех, которые раньше взяли их силою и отпустили невредимыми, а теперь охраняли свободу их и жизнь. И какое наказание могло бы почитаться соответствующим их вине? Быть может, кто-либо скажет, что достаточно было бы после победы над ними продать их с женами и детьми. Но по законам войны такой участи подлежат и не повинные ни в каком преступлении. Поэтому мантинеяне заслуживали более суровой и более тяжкой кары, и если бы даже они претерпели то, что рассказывает Филарх, то, наверное, не возбудили бы к себе сострадания в эллинах; скорее, напротив, каратели преступления и мстители только стяжали бы себе одобрение и сочувствие202. Однако несмотря на то, что после победы ахеяне только расхитили имущество мантинеян и продали свободных граждан, не учинив ничего больше, Филарх из любви к необычайному вносит лживые всецело и к тому же невероятные известия. По своему крайнему неразумению, он не мог даже сопоставить ближайшие обстоятельства и спросить себя: почему те же самые ахеяне по завоевании Тегеи не учинили ничего подобного тегеянам? Между тем, если бы источником мести со стороны ахеян была только жестокость их, то, наверное, и тегеяне испытали бы ту же участь, что и другой народ, покоренный в то же самое время; а если в поведении ахеян замечается разница относительно мантинеян, то ясно, что здесь существовали и особенные причины озлобления.

59. Филарх утверждает также, что аргивянин Аристомах203, человек знатного происхождения, тиран аргивян, происходивший от тиранов, попал в руки Антигона и ахеян, отведен был в Кенхреи204 и предан мучительной смерти, испытав незаслуженно жесточайшую участь, какая когда-либо выпадала на долю человека. Оставаясь верным своей привычке и в этом случае, историк выдумывает какие-то звуки, доносившиеся будто бы целую ночь до ближайших жителей в то время, как мучили Аристомаха; люди, слышавшие эти звуки, говорит он, побежали к дому, одни в ужасе от злодеяния, другие по недоверию к происходящему, третьих увлекало чувство негодования. Но оставим эту страсть Филарха к необычайному: сказано о ней достаточно. По моему мнению, Аристомах, хотя бы даже не повинен был перед ахеянами ни в каком ином преступлении, заслужил жесточайшую кару своим поведением и беззакониями относительно родины. Правда, историк с целью возвеличить его и усилить негодование читателей по поводу его печальной участи, говорит, что он не только сам был тираном, но и происходил от тиранов. На самом деле нельзя выставить против человека более тяжкого обвинения, чем это. Ибо с самым именем тирана соединяется ненавистнейшее представление; оно обнимает собою все неправды и беззакония, известные людям. Если бы, как утверждает Филарх, Аристомах понес ужаснейшее наказание, то и тогда он недостаточно заплатил бы за тот единственный день, в который Арат во главе ахеян вступил в Аргос, выдержал жестокие и опасные битвы за освобождение аргивян и все-таки вынужден был уйти оттуда, так как в страхе перед тираном ни один из городских соумышленников его не принял участия в деле. Между тем Аристомах, воспользовавшись этим случаем и предлогом, велел пытать и удавить на глазах родственников восемьдесят ни в чем неповинных знатнейших граждан, будто бы соучастников ахеян в нападении на город. Я обхожу молчанием прочие злодеяния, совершенные за всю жизнь им и предками его; длинно было бы исчислять их.

60. Итак, не должно возмущаться тем, если Аристомах и сам претерпел нечто подобное; напротив, было бы гораздо возмутительнее, если б он не испытал этого и умер ненаказанным. Равным образом не должно ставить в вину Антигону и Арату того, что они захваченного во время войны тирана предали мучительной смерти, ибо хвала и честь от людей здравомыслящих была бы наградою им и тогда, если бы они отметили ему смертью даже в мирное время. Какой участи заслуживал он за вероломство относительно ахеян, не говоря уже о вышеупомянутом злодеянии? Ибо незадолго до того он сложил с себя власть тирана, вынужденный к тому обстоятельствами вследствие смерти Деметрия6*. Сверх всякого ожидания благодаря доброте и великодушию ахеян он был вне всякой опасности; ахеяне не только не покарали его за все деяния, совершенные во время самовластия, но приняли его в свое государство и облекли его почетнейшим званием, выбрав своим вождем и стратегом. Но Аристомах очень скоро забыл оказанные ему милости и, в надежде на Клеомена рассчитывая получить несколько большие блага в будущем, он в самое трудное время отторгнул родной город от ахеян и изменил им, чтобы соединиться с врагами. Захватив такого человека, подобало казнить его мучительною казнью не в Кенхреях и не ночью, как говорит о том Филарх; его следовало водить по всему Пелопоннесу, пытать в поучение другим и затем лишить жизни. И, однако, как ни велика была его преступность, Аристомах не испытал ничего подобного: кенхрейские палачи кинули его в морскую пучину.

61. Кроме того, Филарх сообщает с преувеличениями и широковещательно205 о бедствиях мантинеян, давая ясно понять, что, по его мнению, задача историка состоит в изложении несправедливых деяний. Напротив, о великодушии мегалопольцев, которое они проявили в это самое время, он не упоминает вовсе, как будто исчисление преступлений важнее для истории, чем сообщение о благородных и справедливых действиях, или же, как будто читатели исторического сочинения скорее могут быть исправлены описанием противозаконных и отвратительных поступков, а не прекрасных и достойных соревнования. Так, Филарх с целью показать великодушие и умеренность Клеомена в отношении врагов рассказывает нам, каким образом Клеомен взял город, как он нерушимо сохранил его и тотчас отправил к мегапольцам в Мессену вестника с письмом, в котором предлагал обратно принять город в целости и сделаться его союзниками. В дальнейшем повествовании он останавливается на том, как мегалопольцы при чтении письма не дозволили прочитать его до конца и едва не побили камнями вестников. То, что следовало за этим и что собственно составляет предмет истории, он опустил, именно: похвалы мегалопольцам и лестное упоминание о достойном настроении их, хотя все это напрашивалось само собою. Действительно, если мы считаем людьми доблестными тех, которые предприняли войну за друзей и союзников только на словах и в постановлениях, если мы не наделяем одними похвалами, но и самыми щедрыми дарами людей, претерпевших опустошение полей и осаду своего города, то каково должно быть мнение наше о мегалопольцах? Разумеется, самое высокое и самое лестное. Вначале они предоставили свою страну на жертву Клеомену, потом совершенно лишились отечества из расположения к ахеянам, наконец в то время, когда неожиданно и необычайно явилась им возможность получить обратно родину невредимою, они предпочли потерять поля, гробницы, святыни, родной город, имущество, словом все, что составляет насущнейшее достояние людей, лишь бы не нарушить верности союзникам. Есть ли и может ли быть что-нибудь прекраснее? На чем другом с большею пользою может остановить историк внимание своих читателей? Каким другим деянием он может успешнее побудить людей к соблюдению верности и к заключению союзов с государствами честными и стойкими? Между тем Филарх не сообщает ничего этого, закрывая глаза, как мне кажется, на дела прекраснейшие и внимания историка наиболее достойные.