Страна золота - века, культуры, государства - Лев Куббель

Конечно, непрерывное усиление сонгайской аристократии по необходимости должно было сопровождаться и столь же непрерывным (хотя вовсе не обязательно синхронным) ухудшением положения свободных земледельцев-сонгаев даже при том, что сохранение большой семьи могло и замедлять этот процесс. Не исключено, что какая-то часть аристократии уже в XVI в. использовала на своих землях труд свободных сонгаев наряду с невольничьим. Свободное трудовое население, так же как и в Мали, постепенно попадало в зависимое состояние, когда отличие его от невольников становилось почти исключительно правовым (но также, что очень немаловажно, и идеологическим, отражавшимся в общественном сознании), тогда как экономическая разница мало-помалу переставала чувствоваться. Везде и по¬всюду в истории сложение общественного класса крупных собственников неизменно сопровождалось другим явлением: постепенно рождался и противоположный класс — зависимое крестьянство. Причем в его общей массе поначалу совсем разных, по выражению одного исследователя, «категорий свободы, полусвободы и несвободы» понемногу пропадала разница между бывшим рабом и бывшим свободным. С разных сторон и тот и другой приходили к одному и тому же по своей социальной сущности зависимому состоянию. Об этом нам уже пришлось говорить в главе, посвященной Мали; а в Сонгай развитие на протяжении времени расцвета державы шло в том же направлении. Только в первый период после прихода к власти второй сонгайской династии, в конце XV — начале XVI в. в этом непрерывном процессе на некоторое время усилилась его рабская «составляющая».

И все же, даже если учесть усиленное использование подневольного труда, положение тех, кого мы на всем протяжении этой главы называем рабами, очень сильно отличалось от того, что мы привыкли видеть в классических, если можно так сказать, странах рабовладения — Древней Греции и Древнем Риме. В сущности, так же как и в Мали, рабы в Сонгайской державе скорее были полурабами-полу-крепостными. Они сохраняли какое-то собственное хозяйство. Настоящая барщина (единственную попытку ее ввести предпринял, как мы видели, сонни Али) просуществовала очень недолго: просто не под силу было царской адми¬нистрации обеспечить тот жесткий полицейский контроль, ко¬торый один только и может сделать успешной такую форму применения труда зависимых.

Но кое-что и отличало полурабов-полукрепостных времен аскиев от их малийских предшественников — прежде всего то, что они были ближе к крепостному, нежели к рабскому состоянию. Но зато в Сонгайской державе не существовало тех довольно широких рамок, в которых мог изменяться во времени социальный статус раба у мандингов, хотя и признавалось, так сказать, в принципе, что рабы, рожденные в доме господина, имеют преимущество перед «новенькими». Но в целом все здесь было намного жестче, сословное не¬равенство между свободным и несвободным сохранялось гораздо строже, а следов рабства патриархального, домашнего оставалось куда меньше!

«История искателя» содержит очень любопытный рассказ, из которого хорошо видно, насколько различались взгляды на положение раба в Мали и в Сонгай. Один из фанфа — на¬чальников невольничьих сельскохозяйственных поселений — сумел накопить немалые богатства, так что не только покрыл за счет своих запасов риса от предыдущего урожая взнос за следующий год, но и роздал в виде благочестивой милостыни тысячу сунну зерна (ни много ни мало как около 250 тонн!). Аскии Дауду это очень не понравилось: «Он мне прибавил раздражения, — заявил аския своим советникам, — тем, что этот раб, при его положении, бедности и ничто¬жестве, дает милостыню с посевов, с которых выходит тысяча сунну. А что же буду раздавать милостыней я? И чего он домогается этим, если не прославления своего имени, которым бы выделился среди своей общины?!».

Аския отправил доверенного евнуха с ревизией. И виновник происшествия, как и обещал, передал посланному все, что с него причиталось в казну. Дауда — а ведь хронисты всячески восхваляют его благочестие и справедливость! — это привело в еще большее раздражение. «Разве я вам не говорил, — обратился он к приближенным, — что этот раб насытился до того, что равняет себя только с нами или нашими детьми?».

Но советники успокоили Дауда. «Все рабы одинаковы, — пренебрежительно заметил один из них при единодушном одобрении прочих, — ни один не возвышается иначе, как возвышением своего господина, а его достояние — достояние господина его. И когда возгордится царь из подобных тебе... тем, что раб, который ему принадлежит, подарил-де то-то и то-то, то им говорят: раб аскии подарит бедным тысячу сунну!». А остальные, почувствовав, что Дауд сменил гнев на милость, добавили к этому: «И где твой дар, а где дар раба твоего? Разница между ними та же, что между Плеядами[32] и сырой землей...». Иначе говоря, как бы ни был богат зависимый человек (а таких начальников рабов, как герой этого рассказа, наверняка было немало), он и думать не мог сравняться со свободным сонгаем в социально-политическом отношении.

Именно царствование аскии Дауда, сына ал-Хадж Мухаммеда I, стало высшей точкой расцвета Сонгайской державы. И все та же «История искателя» сообщает нам о Дауде, что «он был тем, кто начал получать наследство воинов; он говорил, что они — рабы его. Раньше того так не бывало, и от воина наследо¬вались только его лощадь, щит и дротик — и только, не более». Правда, как бы желая предупредить дальнейшие обвинения, которые могли бы «подпортить» создаваемый им образ праведного государя, хронист тут же сокрушенно свидетельствует: «Что же касается взятия аскиями дочерей их воинов и обращения их в наложниц, то этот несчастный случай предшествовал времени его правления. Все мы принадлежим Аллаху и к нему возвратимся!» Но оговорка эта не в состоянии затемнить социально-экономический смысл того, что делал Дауд: его руками правящая верхушка начала наступление на права не только наемников из Хомбори, но и служилого слоя сонгайской знати (лошади были только у нее), стремясь понемногу уравнять его со своими рабами и вольноотпущенниками, слить все эти категории людей — «подданных», отпущенников, зинджей, ремесленников, воинов — в единый в социальном смысле класс зависи¬мого крестьянства.

Власть имущие: царевичи, сановники, факихи

Но и для господствующей верхушки изменение условий по сравнению с Мали имело очень существенные последствия. Только что у нас была речь о сравнительной жесткости сословных границ у сонгаев. Отсюда следовал совершенно недвусмысленный вывод: полоняники, захватывавшиеся сонгайскими отрядами в непрестанных военных предприятиях, могли быть либо посажены на землю, либо использованы для продажи на север. Ни о каком рабском войске не было речи до самого конца 80-х годов XVI в., когда хронисты впервые отмечают существование отрядов евнухов-телохранителей при особе аскии Исхака II. И сонгайская военная знать могла не страшиться опаснейшего конкурента — военачальников и прочих вельмож рабского происхождения. Они были, но никогда не составляли в Сонгайской державе самостоятельной группы, тем более корпорации.

И главные наши источники, хроники Томбукту, целиком подобный вывод подтверждают. Они называют множество высших государственных, военных и придворных должностей, но напрасно стали бы мы искать на пятистах с лишним страницах арабского текста «Истории Судана» и «Истории искателя» — а там названы не одни только должности, но и имена тех, кто их занимал в разные годы и при разных царях, — хоть что-то похожее на всесилие «ближних рабов», мандингских дьон-сантиги-у. Нет, почти на всех этих постах сидели свободные люди. И не просто свободные, а, так сказать, сливки сонгайского общества: царевичи всех рангов и всех степеней родства с царствовавшими особами — сыновья, братья, дядья.

При этом все эти сановники, царевичи и нецаревичи, подчинялись достаточно строгим и последовательно соблюдавшимся правилам прохождения службы. Можно сказать, что в Сонгай существовала настоящая табель о рангах, главным отличием которой от известных нам по отечественной и зарубежной истории был разве что неписаный ее характер. Но в общественном сознании весьма четко было запечатлено: кто есть кто и кто следует за кем — ив смысле ранга, и во время церемонии выезда аскии из дворца. Больше того, сановники разного ранга различались как раз и по их церемониальным одеждам, причем пожалование аскией нового одеяния равнозначно было повышению в ранге. Не случайно один из преемников аскии Мухаммеда, как рассказывает хронист, разделил одно из таких одеяний на два, исключив из него тюрбан. А другой, желая выразить свое презрение к опальному чину, называл того именно «стариком, за всю жизнь не выслужившим себе тюрбана». Этот головной убор явно служил признаком принадлежности к верхнему эшелону царской администрации.