Я мыл руки в мутной воде. Роман-биография Элвиса - Надежда Севницкая

Через неделю тираж пластинки лежал на большом студийном столе.

— Боже, благодарю тебя, — сказал Сэм. — Но кто из диск-жокеев рискнет прокрутить это?

— Никто, — донесся до него голос Марион. — Это не кантри и не блюз, и не популяр. Певцы ополчатся на нас. Вначале.

— Вначале?

— Они скоро поймут — их песенка спета. И петь ее будет этот мальчик, Сэм. Впрочем, он и не поет вовсе. Он сама душа музыки — звук. Мелодия — всего лишь тело. Я поняла это, когда впервые записывала его. Для него мелодия не главное. Он по-другому слышит и воспринимает музыку. И у него всегда будет свое… — Марион, почувствовав, что говорит слишком горячо, усмехнулась и добавила: — А тела? Тела ему будут предлагаться в изобилии.

Сэм никогда не слышал от своего оператора ничего подобного, но шокирован не был. Он полностью разделял в душе это мнение, боясь поверить себе. Сбылась мечта всей жизни — Сэм владел сейчас душой музыки. Но радость быстро сменилась грустью: нельзя владеть душой. «Лайт» просто не в состоянии даже надолго стать для нее пристанищем. Душа уйдет. Больше того: ей надо помочь. А пока пусть на ее огонь слетятся другие.

Марион пересказала Джону этот разговор с шефом несколько лет спустя. Тог да Джон знал только одно — началась новая жизнь.

Теперь его родителям нечего больше бояться нищеты. Он построит для них дом, купит машину. А что нужно ему? Слава? Нет. Не то. Он хотел бы утвердиться. Поверить в себя. Доказать всем, что им нельзя командовать, что он — личность.

Однако, все было не таким быстрым и легким. Если бы не смелость Дика, диск-жокея из его родного города, который решился прокрутить пластинку по радио, Бог весть, как бы все сложилось. Никогда не было бы и концертов, если бы не Дик, быстро смекнувший, что публика с опаской спрашивает пластинку потому, что принимает нового певца за цветного из-за тембра его голоса. Для тогдашнего Юга причина была очень веской. И Дик решил сделать интервью.

Джон вспомнил, как вошел к Дику в кабинет, не зная, куда девать руки. И пря мо с порога он сказал:

— Сэр, я не знаю ни о каких интервью.

— И не надо, малыш. Просто ты должен быть честен. Дик заговорил о его семье, школе, увлечениях, давая слушателям понять, что парень — белый.

Наконец диск-жокей объявил:

— Порядок, малыш. Спасибо большое.

— Но, сэр, вы собирались делать интервью…

— А я уже, — ответил Дик.

Джон вспомнил, что несколько секунд находился в состоянии столбняка, а потом его прошиб холодный пот.

Спрос на первую пластинку рос. «Лайт» выпустил вторую, третью, четвертую. Они расходились мгновенно. Теперь имя нового певца гремело по всему Югу. Начались концерты. Каждый день в новом городе.

Концерты шли при полном зале. Джона объявляли как короля кантри-энд-вестерн.

А Король появлялся одетым по-прежнему в широкие черные брюки и темную расстегнутую у ворота рубашку. Он наклонялся вперед — к публике: ноги расставлены, на шее гитара, руки судорожно сжимают стойку микрофона. Он смотрит на людей, сидящих в первых рядах, прищуренными глазами, но не видит их. Он с трудом помнит себя.

Музыка взрывается в нем гитарой Скотти. Сам он отбивает такт на деке своей старенькой гитары, а потом с остервенением терзает струны.

Джон не мог видеть себя. И только по реакции публики судил о своей популярности. Каждое его выступление сопровождал шквал воплей. Да, молодежь любила его, но он был для нее вне досягаемости. Свой и… чужак.

Что ж, ничего нового. Всегда чужак. Всем. С детства. Уже потом репортеры будут говорить, что даже на ранних фотографиях он улыбается, а грусть в глазах ос тается.

Когда Джон улыбался — не усмехался, его улыбка действовала на людей, как вино, искрящееся в старом бокале.

Неужели было время, когда он улыбался? Сейчас Джон не мог вспомнить, как это делается, разучился.

Наконец Джона пригласили выступить в Городе кантри-мыозик. Он едва сдерживал дрожь, пока конферансье объявлял:

— Несколько недель назад этот парень записал на «Лайте» песню, которая, подобно сигнальной ракете, пролетела через всю страну. Ему только девятнадцать! У него новый, отличный от других стиль! Попробуйте сами определить — какой!

После этих слов Джон вышел на сцену, смущенный почти до спазма в горле, улыбнулся трогательно. Привычный вопль пронесся по залу. Он метнулся к микро фону, запел, как никогда прежде. Рождалось новое в его мастерстве: отчаянная трепетная нота, свойственная только ему.

Но солист этого театра, матерый певец, пластинки которого Джон слушал с замиранием сердца, подошел после концерта и сказал, что лучше бы ему снова вернуться к прежней профессии — водить грузовик. Джон еще не понял тогда, что это начало зависти, которая отныне будет сопровождать его, и плакал в номере гостиницы. Ему казалось, что все рухнуло.

А по приезде домой он узнал, что его последняя пластинка заняла третье место по штату, обойдя пластинку его обидчика.

Он совершенно не интересовался своей внешностью. Некогда было думать о таких глупостях. Но девушки всем своим поведением на каждом концерте внушали ему: ты красив. Высокий, темноволосый, с серо-голубыми огромными печальными глазами, с отличной посадкой головы, с тонкими аристократическими, но мужскими руками, он был очень сексапилен. Тогда почему же девочки в школе пренебрегали им? Они обращались с ним по-товарищески, однако встречались с другими мальчиками. Бедность? Бедность.

За его спиной так и говорили — белый босяк. И Джон возненавидел «честную» бедность, но скрывал это, чтобы не огорчать родителей. Сейчас все изменилось. И возникло опасение, что причина в его славе. Джон совсем не задумывался, что его труд не легче, чем труд где-нибудь на заводе, а может, и тяжелее. Он просто любил петь и любил своих.

Перед каждым концертом он был на грани нервного срыва, ничего не мог с собой поделать, хотя и понимал, что держит в постоянном напряжении и своих друзей — Скотти, Билла и Джоя.

Джон мог бодрствовать всю ночь накануне концерта, не давая покоя и ребятам. Они швыряли в него, чем попало, пробовали не обращать внимания, однако ни что не менялось. И однажды Скотти, сделав вид, что собирается присоединиться к его штукам, подошел и вдруг скрутил его. Билл и Джой силой раздели его и уложи ли в постель. Джон скрежетал зубами от ярости и унижения, но Скотти присел на кровать и мягко, насколько позволял его довольно пронзительный голос, попросил:

«Поспи, малыш». И вдруг заклинание подействовало — Джон уснул.

Перед концертом он грыз ногти, барабанил руками по всем вещам, топал ногами, ежеминутно причесывался перед зеркалом и производил бы впечатление неуклюжей деревенщины, если бы друзья не знали, что это от страха. Джон постоянно боялся провала.

Как-то ему случилось заболеть в турне, и лечащий врач, который накануне был с дочерью на его концерте, сказал:

— Милый юноша, вы тратите за час своего выступления столько нервной и физической энергии, сколько люди, работающие на плантациях нашего Юга, тратят за восемь-девять часов. Остерегитесь. Научитесь отдыхать.

Тогда Джон только сконфуженно улыбнулся. Было совестно отнимать время у такого ученого человека. И еще — невозможно было поверить в серьезность предупреждения.

Доктор угадал его мысли, покачал головой и продолжил:

— Все гораздо серьезней, чем кажется вам сейчас. Если не умеете отдыхать, научитесь хотя бы расслабляться. Быстро ходите, считайте вслух. Что угодно — только не думайте о предстоящем выступлении. Поймите, я видел вас. У вас колоссальное сценическое присутствие, фантастическая легкость. Скажу больше: когда-нибудь это назовут гениальностью, но лучше вам об этом не думать. Думайте о себе. После каждой песни вы делаете глубокий выдох, давая отдохнуть связкам, не так ли? Так вот: у вас должен быть и моральный выдох.

Несмотря на явную доброжелательность врача, Джон не мог поверить, что о нем кто-то печется, кроме мамы. Врач снова увидел бесполезность своих уговоров и решил упрятать его на недельку в госпиталь отдохнуть.

Однако на следующее утро доктор почти не удивился, не обнаружив своего пациента на месте.

— Удрал? — спросил он у медсестры.

— Да, доктор, — сокрушенно подтвердила та.

— Иначе и быть не могло. Как говорится, спаси его, Боже. Он не способен на жалость к себе. Потом, может, и поймет, но и тогда ничего не сделает для себя.

— Простите, доктор. Я слышала, что вы с дочкой были на его концерте. Говорят, девицы безумствовали? Ужасно! Неужели вы не возмущены? Куда приятнее, по-моему, слушать прежних певцов.

— Знаете, я тоже так думал еще два дня назад. Я не хотел пускать дочь на концерт. Я был «наслышан». А потом, видя ее расстроенное лицо, решил пойти с ней. Так вот. Это — нечто. Мальчик невероятно, нечеловечески талантлив. Ему отпущено на двоих.