Я мыл руки в мутной воде. Роман-биография Элвиса - Надежда Севницкая

Несколько слов о самом романе. Он представляет собой беллетризированную форму одной из лекций Надежды Семеновны, которая носит то же название (по названию кантри-хита Джо Бэбкока)

Разумеется, роман сильно отличается от лекции, так как в своих лекциях Надежда Семеновна никаких фантазий и домыслов никогда не допускала. Она написала эту вещь в 1979–1980 гг., когда еще многого не знала о жизни своего кумира. Но, как сама говорила, ей многое удалось угадать. Во всяком случае она никогда впоследствии не отрекалась от своей концепции понимания творчества и жизненной судьбы Элвиса, которая явно прослеживается в ее романе, от горячего сочувствия и просто к человеку, и к великому певцу. Это свое сочувствие и понимание она всегда старалась передать своим слушателям. И для нас, ее друзей, имена Элвиса Пресли и Надежды Севницкой останутся неразрывными навеки.

Татьяна Жданова (сотрудник Российской государственной библиотеки).

1 глава

Щелкнув колесами на последнем стыке рельсов, поезд медленно покатился вдоль перрона, до отказа забитого людьми, и, наконец, конвульсивно дернувшись, остановился.

В салоне одного из вагонов все моментально пришло в движение. Только Джон оставался отрешенно спокоен. «Пора», — раздался голос Полковника, прямо обращенный к нему. Их взгляды встретились, и Джон почувствовал, что Полковник обеспокоен. «Все о'кей», — мягко сказал он и попробовал улыбнуться, что потребовало усилия. Джон встряхнул отросшими за последний месяц волосами, словно отгоняя это усилие. Левый уголок его рта вздернулся в привычную полуулыбку-полуусмешку. Проведя руками по волосам, он уложил их в знаменитый кок и, ни разу не взглянув на себя в зеркало, двинулся к выходу.

При его появлении в дверях вагона над вокзалом пронесся единодушный вопль.

Он шел через этот орущий коридор, еще не сознавая, что он — дома… Снова, как два года назад, было раннее мартовское утро. А март в его городе — либо живое горячее солнце, либо дождь с рвущим душу своим надсадным воем ветром. Вот и сейчас тучи снижались, как эскадрильи самолетов. В просветах кровило солнце, нагнетая тягостное впечатление. Но пыл людей не утихал, несмотря на начинавшийся дождь.

Прибавив шаг, Джон отыскивал глазами ожидавшую его машину. Полицейские теснили фэнов. Лам уже предусмотрительно распахнул дверцу кадиллака. Едва пожав другу руку, Джон нырнул в мягкое сумрачное чрево, бросив на прощание Полковнику и остальным: «Увидимся в конце недели».

Машина медленно тронулась по дороге, вдоль которой толпились фэны. Из глубины машины Джон жадно смотрел на расстилавшийся родной город. Машина уже выехала на Мейн-стрит с ее старыми кирпичными домами, допотопными, но уютными с виду. Слева и справа город был окружен новыми многоэтажными кварталами. Вот сейчас… сейчас они выскочат к повороту на Уайтхевен.

И тут небо пролилось дождем. Страшная желто-сиреневая туча, переваливаясь, двинулась в сторону его дома, а потом накрыла Форест-хилл. Мысль о том, что на мамину могилу падает тяжелый дождь и даже редкий для этих мест легкий снег, была непереносима.

За своей грустью Джон не заметил, что машина сбавила ход перед воротами. Они распахнулись и поглотили ее… Понуро стояли фэны — ни улыбок, ни автографов, ни поцелуев.

Взгляд его как-то сразу охватил широкую подъездную аллею, обсаженную старыми деревьями. Стволы их глянцево чернели под дождем. Ветви были так могучи, что маленькие, едва распустившиеся листочки почти не были заметны. Дом из светлого камня, словно перламутровый, светился в дождливой мути. Как он был счастлив здесь всего два года назад!.. Улыбка еще бродила на его губах, когда машина остановилась.

В дверях стояли бабушка, отец, тетка, кузены. Его близорукие глаза, прищурившись, обежали всю группу. Он вздрогнул, вздохнул едва приметно и поскорее улыбнулся своим.

В холле Джон задержался. Огляделся. Синий, как небо, и с нарисованными звездами потолок-свод теперь, когда мамы больше не было, стал не нужен — только давил своей одинокой отдаленностью. Солнце закатилось…

Он сидел у окна своей спальни, а сон все не шел, несмотря на мерный шелест дождя. Напряженная боль сковала тело, не давая двигаться. Над входом в гараж раскачивался большой фонарь. Там стояла первая машина, купленная им для мамы, а она… она…

Почему она? Такая молодая? За что, Господи, ты покарал ее? Или это меня? Меня…

Мысль билась в тисках ночи. Сон не шел. А дождь за окном все бубнил и бубнил.

Пришло и прошло утро. Дождь все продолжал бубнить. Надо было что-то делать. Как-то заставить себя вырваться из ужасного напряженного бездействия…

По-стариковски поднявшись с кресла, Джон пошел в ванную. Горячая вода острого душа прогрела скрюченное застывшее тело. Побрившись и причесавшись, он спустился в кухню и заставил себя проглотить свой любимый сэндвич, приготовленный теперь уже бабушкой, и чашку кофе. Потом крадучись, избегая встречи со своими, поднялся в свой ден (берлогу), как все называли его кабинет, и, позвонив Ламу, попросил подготовить машину.

По-прежнему осторожно спускаясь вниз, вспомнил про плащ, но идти назад не решился и равнодушно шагнул в дождь.

— Насколько я понимаю, босс, тебя следует отвезти вначале подсушить…- начал шутливо Лам, но лицо «босса» было таким измученным, что шутка тут же сменилась деловым:

— Куда прикажешь?

— По городу, если не возражаешь, — без улыбки, но дружелюбно ответил Джон.

Они выбрались на вершину холма, и Лам почти остановился у поворота на Форест-хилл, ожидая, что босс прикажет свернуть. Но Джон молчал. Он не хотел ту да ехать с Ламом. Ни с кем. Делая вид, что не замечает взгляда приятеля, Джон от вернулся к окну и вздрогнул — там на вершине холма сквозь голые ветви деревьев и серый занавес дождя виднелась огромная беломраморная фигура Распятого, стоящая в голове маминой могилы.

Не дождавшись приказа, Лам взглянул в зеркало и сдвинул его — не было сил смотреть на это отсутствующее белое лицо с черными провалами глаз.

Машина скользнула вниз — к городу. Улицы были пусты. Дождь прогнал людей.

Они проскочили мимо маленькой церквушки, куда в давние счастливые годы мама и они с отцом ходили по воскресеньям. Церковь была чистенькой, недавно покрашенной. Но сердце Джона не дрогнуло ни от печали, ни от радости. Не было сил.

Резкий, почти рискованный поворот, и слева растопырилось довольно уродливое здание из коричневого кирпича, похожее на тюрьму, — его школа. Сюда двенадцать лет назад его привела мама. Воспоминания, связанные со школой, не доставляли удовольствия…

Семья переехала в этот город в поисках работы и сносного жилья из глухой провинции. Джон всегда знал, что они бедны. Бедны, как и все их тамошние соседи. Ни у кого не было денег, чтобы заплатить, например, за лечение. Именно поэтому его маму не взяли в больницу, когда ему пришло время появиться на свет. Он родился в жалкой лачуге, единственным достоинством которой была невероятная чистота, мамина страсть. Однако его появление не прекратило ее муки, и вскоре появился второй младенец, тоже мальчик, но, увы, он был мертв.

Даже спустя много лет, рассказывая Джону о смерти братишки, мама не могла удержаться от слез. Оставалось только догадываться, что пережила она тогда. Больше детей не было, и все материнство обрушилось на Джона. Мама не спускала с него глаз. Он не мог никуда удрать с мальчишками, но мама всегда внушала, что будет рада видеть его маленьких приятелей в своем доме. Она почти до пятнадцати лет водила Джона в школу, не желая понимать, что ребята смеются над ним. Джон стал болезненно стеснительным. Стеснялся всего — своего акцента, своей, хоть и чистенькой, но уж очень бедной одежды: черных когда-то брюк, правда всегда отглаженных, и дешевенькой черной сатиновой рубашки. Он видел, что ребята сторонятся его и стараются не общаться. Иногда они издевались над ним в открытую, потому что учи теля любили Джона за вежливость — главное достояние бедных южан, — которой то же учила его мама. Между Джоном и ребятами выросла стена. Тогда он решил выделиться хоть как-то, показать, что он не тот, за кого его принимают: отрастил длинные волосы и бакенбарды. Для мальчишек подобный эпатаж оказался непереносим, и они решили поколотить его. Отстаивать же свои принципы кулаками Джону было запрещено строго-настрого. Спасибо, выручил Рэд, друг, почти брат, которого мама всегда по-особому привечала и всегда просила: «Рэд, присмотри за моим мальчиком, пожалуйста».

Нет, неприятно вспоминать школу, но Рэд вспоминался с теплой грустью. Рэд уделял много времени его воспитанию, правда, совершенно противоположному тому, чего хотела мама. Рэд, уже умудренный кое в каких вещах, решил просветить и Джона, подсунув ему девицу.

«Но моя мама», — попробовал отнекиваться Джон. «Брось ты, мама… мама… Надо же когда-нибудь начать? Да и маме говорить не обязательно». Это было ново — не говорить маме. Он решил, что скажет. Однако говорить оказалось не о чем. Застенчивость подвела.