Сто рассказов о Крыме - Елена Криштоф

Любопытство, жажда принести пользу и себе и отечеству потом, может быть, снова толкнула его в путь. Но это будет не скоро. Пока же он везет на родину небольшой груз золотых, спрятанных в поясе, и вот эти записки, которые он вел все время пути, все шесть лет. В них обозначены дороги Индии, Персии, Турции. А также время, необходимое, чтоб их пройти, товары, выгоды и нравы дальних, никому еще неведомых стран… Кроме записок и нескольких золотых, он везет на родину свою тоску по ней.

Он был быстрым, не трусливым, верным слову человеком и не знал за собой раньше этой способности — тосковать. А вот пришла тоска — не отпускает.

В Кафе на берегу, еще не ступив на мелкий, ласковый песок, Афанасий услышал родную речь. Двое из тех, что помогали тащить лодку подальше от прибоя, переговаривались по-русски. И головы у них были светлые, в грубо обрезанных, еще и на солнце выбеленных волосах. Они были рабы.

Афанасий шевельнул языком, разом пересохшим и непослушным от волнения, однако ничего не сказал: побоялся, с отвычки и не прозвучат хоть самые простые звуки.

И молитву первую у дверей православного храма прочел на чужом, басурманском языке, к которому привык: "А урус ерве таньгры сакласын; олло сакла, худо сакла…" Значило это: "Да сохранит бог землю русскую! Боже, сохрани ее! В сем мире нет подобной земли. Хотя бояре русской земли не добры. Да устроится русская земля!"

Весь следующий день он ходил по городу, приглядывая себе попутчиков. Русских купцов в Кафе, нынешней Феодосии, было много, торговали медом, мехами, хлебом, холстами. Но из Твери никого не встречалось…

Было жарко, в синей тени, падавшей от квадратной облупленной башни, примостились гости из Смоленска, молодые парни, приказчики, работники и охрана купца Свяслова. Афанасий рассмеялся, приметив, как смотрели они на заморское чудо — высокого двугорбого верблюда. Верблюд презрительно перекатывал жвачку, пускал зеленую слюну.

— Страховиднее не придумаешь… — Парень залез пятерней в густые, давно не стриженные патлы.

— А выручает хозяина, где конь не пройдет. В горячих песках.

— Сам бывал-то в песках?

Он только собрался объяснить, где бывал, что видел, как уловил дальний, нарастающий, еще не громкий, но почему-то показавшийся ему тревожным шум. Может быть потому, что даже верблюд повел в сторону мерного шума маленькой головкой. Старик-погоныч, сидевший у ног верблюда на коврике, забитом пылью, тоже рыскнул враз проснувшимися глазами.

…Шаркали по глинистой, до белого камня выбитой земле тысячи ног, гнали невольников. Они шли по трое в ряд, и не шли и не бежали, а семенили, втянув головы в плечи, стараясь не сбиться с шага, не отстать. А главное, не подвернуться под плетку. Татары на конях торопили их, пугали, разворачивая над головой длинные, свистящие, узорно рассекающие воздух бичи. Невольники все шли и шли, и казалось, еще секунда, тебя тоже втянет их пыльный страшный поток.

— Остались ли еще люди там, где вы были? — льстиво спрашивали у всадников встречные, и пальцы их сладко замирали на четках в предвкушении завтрашнего барыша.

— Остались, остались, пусть попасутся на воле, в будущем году Кафе нужен будет товар.

…Шаркали тысячи ног, синяя тень от башни ползла все дальше в город, солнце закатывалось в розовой пыли, испуганно жался к Никитину парень, только что дивившийся на верблюда.

…Афанасий Никитин выехал из Кафы со смолянами через три дня. Крымские степи и Перекоп миновали благополучно, но в Киеве он заболел. В Смоленске ему стало совсем плохо, там он и умер. Однако тетради его с драгоценными записками первооткрывателя не пропали. И тут надо сказать, что русский путешественник на четверть века обогнал таких великих, как Васко да Гама и Колумб. Еще и в помыслах у тех не было посвятить свою жизнь открытию наиболее доступного пути в Индию, когда Никитин, вернувшись из-за трех морей, стоял на берегу и молился не о своих барышах, а о том, чтоб устроилась русская земля.

Эти скандальные братья Гуаско

Консул Солдайи Христофоро ди Негро диктовал: "…Идите вы, Микаеле ди Сазели, кавалерий нашего города, и вы, аргузии нашего города, ступайте все до единого и направляйтесь в деревню Скути…"

За окном ласточки обучали птенцов последним премудростям перед тем, как отправиться в теплые края, может быть, в Геную. Он же, Христофоро ди Негро, был прикован к городу и крепости. Не имел права покинуть их ни на одну ночь. Кроме того, консул был опутан интригами, доносами сограждан, недоверием сильных соседей, не желавших, чтоб Солдайя снова стала на ноги. Пусть возделывает виноградники и платит подати — это ее дело. Торговать будет Кафа…

Консул слегка откашлялся перед тем, как бросить писцу следующую фразу:

"Повалите, порубите, сожгите и бесследно уничтожьте виселицы и позорные столбы, которые велели поставить в том месте Андреоло, Теодоро, Деметрио, братья ди Гуаско".

Консул умолк, набирая в широкую грудь воздух; голос его прокатился под низким потолком зала еще круглее и внушительнее:

"А если Теодоро ди Гуаско или кто-нибудь из братьев его станут мешать вам исполнить этот приказ… то именем достопочтенного господина консула объявите ему о наложении на него штрафа в размере…"

Тут консул задумался, глядя на лысеющую голову писца. Никакой штраф не был бы чрезмерен для наглецов и богатеев братьев Гуаско, скупавших или просто присваивающих огромные участки виноградников в окрестностях Скути и Тасили… Если бы он, Христофоро ди Негро, был бы так богат, как эти разбойники!

Сообразив, наконец, какой штраф наложить в случае неповиновении, ди Негро диктовал дальше:

"…ибо те Андреоло, Теодоро и Деметрио посягнули и продолжают посягать на права, которые им не принадлежат, нарушая честь и выгоды светлейшего совета святого Георгия и общины Генуэзской".

…Кавалерий Солдайи и служившие под его командой аргузии вернулись в Солдайю под вечер в самом жалком виде. Лица их были в грязи, плащи порваны, и самое страшное, что еще у ворот они принялись кричать и жаловаться на то, что братья Гуаско будто бы избили их палками!

Впрочем, что-то вроде этого позора консул предвидел, отправляя в Скути кавалерия вместе с семерыми стражниками в порыжелых от времени плащах и сношенных сандалиях… Люди Гуаско, поенные вином, веселые и уверенные в себе от безнаказанности, вопили, наверное, громко, что господа их вовсе не обязаны исполнять повеления какого-то консула Солдайи. И если это консул, Христофоро ди Негро, вздумает сам явиться со своими распоряжениями, они и его прогонят в тычки!

Христофоро ди Негро скрипнув зубами, представляя, что они там еще кричали, сам рыжебородый и красноглазый Теодоро и челядь его, которая тоже не стесняется, чувствуя, что господам покровительствует могущественная Кафа.

Консул не ложился спать, хотя время было позднее. За окном стояла светлая лунная ночь, и консул решил пойти проверить караулы у городских ворот и в дозорной башне. Но, только что выйдя из дверей, переменил свои планы: не было сил сейчас еще раз увидеть физиономии Микаеле или Кароци, Якобо или Сколари, тупые ото сна, испуганные неожиданностью его визита.

Консул пошел вдоль стены, отводя плащ от кустов терновника, прислушиваясь к дальнему блеянью коз. Он шел, как бы измеряя шагами длину стен своей крепости, а взглядом проверяя красоту и надежность ее башен. Рыже-серые, того же цвета, что и окрестные холмы, они были строги и достойны. И на каждой надпись возвещала о том, при каком консуле свозили, клали друг на друга, скрепляли грубым раствором огромные, пиленые глыбы известняка. Башня консула Бернабо ди Франки ди Пагано, башня Джудиче, башня Коррадо Чикало, башня Джиованни Марионе, башня Гварко Румбальдо…

Ну что ж, он, Христофоро ди Негро, в зрелом возрасте по зрелым размышлениям не надеялся оставить после себя башню с выбитыми на ее стене словами "во время правления именитого и могущественного мужа, достопочтенного консула, главного казначея и военачальника Солдайи…" Правда, в молодости томили честолюбивые мечты, но они прошли, как проходит болезнь. Однако не до такой же степени он переменился, чтоб молча сносить все, что преподнесет ему наглость этих скандальных братьев Гуаско.

Консул притронулся рукой к холодному, влажному от росы камню стены. Небо становилось розовым с той стороны, где на горе чернела Дозорная башня, самая прекрасная и горделивая из всех. Каменистый холм служил ей как бы пьедесталом, и с моря, по крутому склону этого же холма, никакой враг не смог бы взобраться…

Но врагов так много у Солдайи, что не известно, с какого боку их ждать. И, может быть, перед лицом этих врагов ничтожными кому-нибудь показались бы счеты с братьями Гуаско…

Кому-нибудь, но не ему, Христофоро ди Негро! Он-то знает, что сегодня братья Гуаско присвоили себе право пороть и вешать, право, которое принадлежало только ему, консулу, а завтра посягнут на другие.