Апельсинки. Честная история одного взросления - Ольга Савельева

Но бабуся сказала строго:

– Ишь, жопа наружу, лечи потом циститы ребенку. И куда в нашу слякоть такую шубу? В школу? Сопрут. На рынок? Смешно. Гулять? Загадишь.

– Может, в театр? – робко предложила я.

Я была в театре дважды: первый раз – с дедусей на слете ветеранов, второй – с классом, на «Коньке-Горбунке». Оба раза в театре было ослепительно красиво, сверкали люстры, горели канделябры, красный бархат кресел пах роскошью. Театр – это самый торжественный и величественный интерьер, когда-либо виденный мною за все семь лет жизни, и белая шубка ассоциировалась только с ним.

– В театр? – громко и искусственно засмеялась бабушка. – Да часто ты в театре бываешь, Станиславский? В тятр она намылилась…

В общем, шупка, ни разу не надеванная, висела в шкафу в специальной целлофановой накидке.

Иногда, когда никто не видел, я тайком открывала шкаф и гладила мех через целлофан: только бы не испачкать.

Мама звонила из Москвы раз в неделю. Мой разговор с мамой был полностью срежиссирован бабусей, бдительно стоявшей рядом, прислонив ухо к трубке.

«Скажи спасибо за шубку», – жарко подсказывала бабуся удачные реплики.

– Мама, спасибо за шубку, – покорно повторяла я.

– Понравилась? – восторженно спрашивала трубка маминым голосом.

– Очень! – с чувством, ни капли не лукавя, отвечала я.

– Ты в ней гуляешь? – уточняла мама.

Я испуганно смотрела на суфлера: врать я не умела категорически, но интуитивно понимала, что именно этого ждет от меня бабуся.

«Скажи: каждый день гуляю, на горке катаюсь, в снежки играю!» – подсказывала бабуся.

– Я в ней гуляю, – врала я дрожащим, не своим голосом.

– Ты не бойся ее испачкать или порвать, это просто вещь, я тебе новую куплю, если что, слышишь? Если бабуся будет ругаться, так и скажи: мне мама новую купит. Поняла?

– Поняла, – тихо лопотала я, съеживаясь под пронзающим взглядом бабуси.

Когда трубка телефона укладывалась на рычаг, бабуся взрывалась возмущенной тирадой.

– Ишь какая! Новую! Чему учит ребенка? Ни беречь, ни ценить! Рви, кидай, новые покупай! А раз богатая такая, так забирай дите и расти его сама, раз миллионерша такая! Слышь, дед, невесточка-то твоя что учудила?! Купила дочке голожопую шубку и учит ее, мол, рви-пачкай-гадь. Бабушке скажешь: новую куплю.

– Уймись, ну-ка! – кипел дедуся в ответ. – Закудахтала, посмотрите на нее. Новости глушишь своими визгами…

Дедуся смотрел новости каждый вечер, и это было святое.

Я ТИХО РИСОВАЛА В УГЛУ КРАСИВУЮ ДЕВОЧКУ С КОСИЧКОЙ КАК У МЕНЯ, В БЕЛОЙ ПУШИСТОЙ ШУБКЕ… ЭТО БЫЛА КАК БЫ Я, НО КАК БЫ И НЕ Я.

В этот раз мама передала в посылке пакет нарядных шоколадных конфет, которые бабуся тут же убрала в сервант с аргументом: «Еще карамельки не доели, давай, ешь, а то заветряют». Кроме конфет в посылке были еще белые пушистые варежечки на резиночке. Они идеально подошли бы к шубке, но были при этом самой непрактичной в мире вещью. В белых варежках можно только ловить на лету невесомые снежинки и, разрумянившись от мороза, позировать для фотографии, а «гулять в нашей слякоти» они не годились категорически.

Но когда твоя дочь взрослеет далеко от тебя, она кажется маленькой кудрявой принцессой, которую хочется нарядить в самое красивое, например, розовое платьице с рюшами, белую шубку с капюшоном и нежные варежки. Хочется думать о нежности, а не о слякоти.

Когда же она растет на твоих глазах и ежедневно является с прогулки чумазая, в порванном на плече пуховике или заляпанных грязью штанах, то хочется сшить из немаркого дедушкиного плаща самые уродливые в мире мешковатые брюки, купить серый, самый дешевый, который не жалко, пуховик и направить ее гулять с напутствием: «Теперь хоть по макушку угваздайся – все не заметно, но учти: стираю я по субботам, и, если обляпаешься раньше, будешь до субботы ходить в грязном».

Мама позвонила тем же вечером, спросить, пришла ли посылка. Бабушка заняла суфлерскую позицию рядом с телефоном.

– Там конфеты, очень вкусные, с фруктовой начинкой, ты попробовала? – спросила мама.

Бабуся кивнула.

– Да, – соврала я.

– А варежки в комплект к шубке понравились?

– Да.

– Уже февраль, зима на исходе, носи их активно, на следующий год будут малы, слышишь? Вместе с шубкой.

– Да.

– Ты их еще не мерила? Варежки? – напряженно уточняет мама.

– Нет.

– Оля, – мама начинает говорить шепотом, бабусе категорически не слышно. – Там в правой варежке я положила тебе пять рублей. Это теперь твоя денюжка, слышишь? Бабусе не отдавай, купи себе что-нибудь сама, что захочется. Поняла? Это твоя личная денюжка!

– Да, – бормочу я, покрываясь пунцовыми пятнами, и скомканно прощаюсь с мамой.

– Что она сказала? – привередливо уточняет бабуся.

Я не умею врать без суфлера, но отчетливо понимаю: сказать правду – это подставить маму. Мама доверила мне тайну, и открыться бабусе – это как… предать мамину любовь. А вдруг мама меня никогда не простит и никогда не заберет к себе, в Москву?..

– Она сказала, – дрожащим голосом докладываю я бабусе, – что я должна носить варежки, а если я их порву или потеряю, мама мне купит новые…

– Ну вот, – бабуся вполне удовлетворена. – Давай, слушай мать больше. Рви все, пачкай, мама же научила! Это же надо…

Бабуся уходит причитать в кухню.

Я все еще стою в прихожей у телефона, оглушенная своей тайной. У меня теперь есть свои 5 рублей. Но для меня это ни разу не радость. Это просто головная боль. Проблемы, которых не было.

Что мне с ними делать? Сказать, что нашла? Бабуся просто отберет. Купить резинового пупса в пластмассовой ванночке в магазине «Подарки»? И как объяснить потом бабусе появление новой игрушки? Проесть в кафе-мороженом? Как? Я никогда не хожу никуда одна: в школу и Дом пионеров на всякие кружки меня провожает дедуся, гулять разрешено одной только на площадке под окнами, в магазин – только с бабусей. Да и продавщицами везде работают бабусины или дедусины знакомые – мигом донесут: городок-то маленький, все друг друга знают.

Выход один: нужно хорошо, очень хорошо спрятать эти деньги. Я буду просто знать, что я богата, что у меня есть деньги, и этого будет достаточно, чтобы чувствовать себя вполне счастливой.

Обремененная тайной, я, хитро прищурясь, разрабатываю целую операцию по незаметному извлечению и перезахоронению клада: дождавшись, когда дедуся засядет за новости, а бабуся уйдет в ванную, я аккуратно распаковываю целлофан, достаю варежки, ныряю ладошкой в правую, достаю пятирублевую купюру, и запаковываю варежки обратно, как было.

Сердце колотится так, будто я ворую эти деньги.

Потом, крадучись, я спешу в спальню, где на трюмо сидят мои старые, но все еще любимые куклы, беру Фенечку, ту, которая с желтыми волосами и провалившимся глазом, откручиваю ей голову, просовываю в полое туловище деньги и прикручиваю голову обратно.

Операция завершена. Я облегченно вздыхаю и сажаю Фенечку обратно на трюмо. Кукла подмигивает мне единственным глазом и обещает сохранить мою тайну…

Прошло полгода. Наступило лето.

Я любила лето больше других сезонов, потому что летом ко мне приезжал кто-то из родителей: мама или папа. Они приезжали и ко мне, и к морю. Очень удобно.

Этим летом к бабусе с дедусей приехал их сын, мой папа, соответственно. Впереди ожидалось две недели счастья, и я, не справляясь с эмоциями, постоянно пела.

Откровенно говоря, папа в семье никогда не котировался как глава семьи. Бабуся говорила, что он «всегда был навеселе». Я не понимала, что такое «навеселе», думала, что речь о его веселом нраве, и искренне недоумевала, почему бабусе не нравится вечно хорошее папино настроение.

В папин приезд всегда случалась удивительная вещь: на период, пока он жил у них, бабуся с мамой становились вдруг лучшими подругами и о чем-то подолгу шушукались по телефону. Они дружили против папы, и мне это категорически не нравилось.

Я пыталась подслушивать взрослый разговор, но понимала в нем совсем мало: мама и бабуся все пытались папу «закодировать». Значения этого слова я не знала, и оно казалось мне синонимом глагола «заколдовать». Я боялась, что, заколдовав папу от веселья, они превратят его в грустного и печального Пьеро.

Так, собственно, впоследствии и получилось, но это уже совсем другая история…

Для меня папа был праздником. От него пахло потом и чем-то терпким, что бабуся добавляет в торт, когда пропитывает коржи десерта. Это называется коньяк.

Она пекла торт на каждый праздник, и к папиному приезду тоже. Папа ел торт, и крошки застревали в усах. Я смеялась.

Потом мы с папой шли гулять. Папа предлагал пойти в парк, но я категорически отказалась: не потому, что я не хотела в парк, просто гораздо важнее было «засветить» папу во дворе, чтобы все знакомые знали: я не сирота, у меня есть папа, высокий, красивый, в рубашке и с усами.