Избранный - Бернис Рубенс

пилюлю, высыпала в сахар на дне чашки и добавляла дольку лимона, чтобы скрыть смесь.

— Будет лучше, если он заснет, папа. Надо попросить тетю Сэди, чтобы опять приехала за ним ухаживать. Давай я позвоню ей?

— Это уже шестой раз.

— Ей это нравится. Ты же знаешь. Я позвоню ей снизу.

— Подожди. Подожди, пока он уснет, — сказал отец. — Тогда поглядим.

Чай был готов, и они уставились друг на друга: ни ему, ни ей не хотелось звать Нормана.

— Скажи ему, что чай готов, — попросил рабби Цвек.

— Лучше ты скажи. Меня он не послушает. Ладно, — добавила она, заметив отцово смущение, — сама скажу.

— Норман, твой чай готов, — крикнула она в коридор.

— Норман, твой чай готов, — передразнил ее Норман.

— Ты чаю хочешь или нет? — сердито спросила она.

— Ты чаю хочешь или нет, — послышалось из-за двери.

Белла вернулась на кухню.

— Меня он не слушает, — сообщила она.

Рабби Цвек устало поднялся и вышел в коридор.

— Норман, — негромко позвал он. — Чаю хочешь?

— Я уже тебе сказал. Я не хочу никаких семейных советов. Вы же потом притащите сюда тетю Сэди в белом халате, чтобы та разыгрывала передо мной Флоренс Найтингейл.

— Принести тебе в комнату? — робко предложил отец.

— Оставьте под дверью.

— Да сколько же можно, — не выдержала Белла. Ей было трудно относиться к нему как к больному. И хотелось проучить его за то, что он вытворяет с отцом. Да и с ней тоже, ведь и над нею он помудрил довольно. Она посмотрела на свои ноги. Разумеется, она не обязана носить эти детские носочки. Но теперь это уже вошло в привычку. Нужно стать другим человеком, чтобы надеть что-то другое. И в этом тоже его вина. Белла ненавидела себя за чувство долга по отношению к брату. Они совершенно чужие люди, разве что родители общие, общее несчастливое детство и общая взаимная неловкость. Она старалась не желать ему смерти.

Рабби Цвек взял со стола чашку Нормана.

— Эта? — спросил он, еще раз перемешал сахар и понес сыну. — Я под дверью оставил, Норман, — сказал он. — Осторожно, горячий.

Он вернулся на кухню, и они принялись ждать. Дверь Нормана открылась и закрылась. Рабби Цвек выглянул в коридор и увидел, что чашка исчезла.

— Слава богу, — сказал он, — он хотя бы это выпьет.

Но не успел рабби Цвек сесть за стол, как они услышали, что Норман снова открыл дверь.

— Кем вы меня считаете? — заорал он. — Думали, я не замечу?

Он влетел на кухню, поставил чашку на стол.

— Чего вы добиваетесь? Убить меня хотите?

— Что, что? — промямлил рабби Цвек. — Что случилось?

— Вы что-то положили мне в чай, — пояснил Норман. — Сам попробуй.

— Нет там ничего, — отрезала Белла. — Мы все пьем одно и то же. Из одного чайника.

— Может, лимон горчит? — предположил рабби Цвек (лжец из него был никудышный).

— Лимон, как же, — сказал Норман. — Если ты так уверен, что там ничего нет, сам его пей. — Он подтолкнул чашку к отцу.

Такого развития событий рабби Цвек не предусмотрел. Но выбора у него не было. Он осторожно взял чашку и отпил мельчайший глоток, чтобы не вызывать у сына подозрений.

— Всё в порядке, — сказал он. — Может, побольше сахару тебе положить.

— Выпей еще, — велел Норман, — тогда распробуешь.

Рабби снова поднес чашку к губам, а Норман пристально наблюдал, сколько тот отпил.

— Еще, еще, — повторял он, пока отец не отпил полчашки.

— Всё в порядке, — повторил рабби Цвек.

— Тогда попробуй ты. — Норман подвинул чашку к Белле. Белла с ужасом увидела, сколько выпил отец.

— Давай, — подначил Норман, заметив ее замешательство. — Хлебни отравы.

Она сделала глоток. Чай, несомненно, горчил. Доктор Леви явно спятил, если решил, что Норман, разбиравшийся в таблетках как гурман, этого не заметит. Она ненавидела доктора Леви. Она ненавидела всех за то, что они сделали с нею. Ненавидела свою сестру Эстер за то, что та вышла замуж и сбежала от ответственности. Ненавидела Нормана за то, что он вытворяет с ними, и даже отца — за то, что всё равно его любила.

— Чай как чай, — сказала она, — это всё твои фантазии. Как с серебристыми рыбками.

Она ненавидела себя за эти слова. Почему бы ей не сделать вид, будто у брата желтуха, или корь, или ревматизм, или любой другой почтенный недуг, о котором не стыдно говорить. Она смотрела на черную щетину, затемнявшую его нижнюю челюсть, на землистые тени, залегшие на щеках. Он выглядел больным, насквозь больным. Чего же ей еще?

А Норман снова подтолкнул чашку к отцу.

— Теперь ты давай попробуй, — раздраженно произнес он, — ты же знаешь, там что-то есть.

Рабби Цвек послушно отпил еще глоток и вынес вердикт.

— Ничего, — сказал он.

Его уже клонило в сон. Он прижал ладонь ко лбу.

— Отстань от него, чего привязался, — добавила Белла.

— Тогда сама еще раз попробуй, — пробурчал Норман. — Если кто и крякнется в этом доме, так пусть это буду не я. — Он стоял над ней, пока она пила.

Белла сделала глоток и с усилием опустила чашку на стол.

— Что ж, — сказал Норман в дверях, — желаю вам обоим долгой жизни.

Белла слышала, как он ушел к себе в комнату и закрылся на ключ.

— И что теперь? — беспомощно спросила она.

Отец опустил голову на стол. Она аккуратно потрясла его за плечо, но он уже крепко спал. Белла сидела рядом, гадая, как ей в одиночку нести эту ношу. Она никак не могла забыть выражение лица брата, когда он стоял над нею и смотрел, как она пила. Не будь она его сестрой, пожалуй, смогла бы его обнять и поверить в него ради его же блага. Даже сумела бы его полюбить. Но кровь мешала такой вот любви, бескорыстной любви. Она любила его когда-то, и он ее, когда оба были детьми и она с полным основанием носила белые носочки. С тех пор ни он, ни она об этом не вспоминали, никому не раскрыли свою тайну, «хотя бог знает, — подумалось вдруг ей, — наверняка доктор Леви успел выведать это у него». Она встала убрать со стола, но у нее подкосились ноги. Она и не сопротивлялась, ей хотелось забыться. Она даже надеялась, что уснет навеки. Она осела на стул, и ее одолело оцепенение.

Норман задвинул дверь тумбочкой и опустился на корточки. Несмотря на то что он задернул шторы, свет, пробивавшийся сквозь тонкую ткань, разогнал его компаньонов. Он решил купить тяжелые бархатные шторы на плотной черной подкладке, чтобы в комнате всегда царила ночь и не