И в целом мире одиноки мы - Светлана Гагарина

Вот так и прошёл вечер старой одинокой женщины: в воспоминаниях о былом, о прошлом, о том, что не возвратится никогда. А кошка лежала рядом, перевернувшись на спину и задрав лапы вверх, закрыв глаза, урчала от приятных почёсываний живота свои песенки.

Тут баба Люба заметила, что у Марфы округлился живот.

– Ах ты, распутница такая, – играючи укоряла кошку старушка. – И кого ты мне хочешь в подоле принести? Стара уж я, Марфа, кабы не померла я раньше времени, а то кому же за твоими детками ухаживать? – и баба Люба гладила и гладила свою Марфу.

Теперь она ещё больше стала заботиться о своей любимице, мыла её блюдца и миски, клала еду и наливала молочко только в чистую посудину, следила, чтобы Марфа всегда была у неё на виду.

Вскоре Марфа родила пятерых котят. Кошка окотилась в том самом сарае, где старушка её впервые нашла. На старых мешках. Марфа бережно вылизывала каждого из своих детёнышей. На что те беззвучно открывали свои крошечные рты и тыкали носом в живот матери, ища сосок.

Этому событию баба Люба, конечно, обрадовалась. Она постоянно в течение дня заходила в сарай и приглядывала за кошкой и её потомством. Котята через две недели окрепли, у них открылись глазки. Далеко от матери они не отходили. Когда баба Люба подходила навестить кошачью семью, она всегда говорила:

– Марфуша, можно ли мне твоих котяточек погладить? – на что Марфа совсем не возражала и лишь мурчала как трактор и лежала, щуря глаза от удовольствия. И старушка бережно поглаживала пушистые, ещё не окрепшие комочки шерсти, неустанно теребящие и мусолившие матерны соски, полные молока.

Баба Люба хотела забрать котят вместе с кошкой в дом. Она положила пушистые комки в корзинку и понесла. Котята жалобно и тонко мяукали, на что кошка с волнением побежала рядом с хозяйкой, путаясь в её ногах и громко мявкая. Баба Люба остановилась.

– Неужто не хочешь в дом? – спросила она кошку. Марфа беспокойно глядела на старушку и громко мяукала. Баба Люба поставила корзину на землю. Пушистые комочки лезли друг на друга, пытаясь вылезти из корзины и найти мать. Кошка быстро встала лапами на корзину и, взяв одного котёнка зубами за шею, понесла обратно в сарай.

– Ладно, Марфа, ладно, – кряхтела старушка, улыбаясь, – хочешь быть в сарае, будь. Буду там за вами ухаживать. И кошка по очереди, одного за другим, перенесла всех котят обратно в сарай на старые мешки, где она опять разлеглась, давая возможность своим детёнышам добраться до её живота.

Недалеко от её полуразвалившегося дома жила баба Груша со своим нерадивым сыном Борисом. Боря в школе-то был вечным двоечником, еле-еле закончил девять классов, так и во взрослой жизни особым умом или какими-нибудь заслугами не отличался. Много пил, курил по две-три пачки сигарет в день – самых крепких и самых дешёвых. От постоянных запоев, да и вообще от своей никчёмной и бесцельной жизни Борис стал сухим, немного скрюченным человеком; обрюзгший, с корявыми пальцами и вечно грязными ногтями, не по годам морщинистым лицом и проплешиной на голове. Работал трактористом у местного фермера Валентина Гаврилыча, единственного человека в этой деревне, имевшего какой-никакой, но доход от продажи урожая. А выращивал он арбузы и дыни. Дело это довольно тяжёлое, да и рисковое. На полив много воды надо, а если солнцепёк всё лето, да ещё и с водой напряжёнка, так вообще можно и прогореть. Арбузы воду любят. А без воды – какой урожай? Да ещё и этот пьяница, Борька. Часто напивался он по вечерам. А с утра на работу не выходил. И заменить его особо некем. В деревне почти одни старики живут. Один Борис умел трактором управлять. Но вот не повезло-то, нерадивый он работник. От этого Гаврилычу приходилось частенько свои дела бросать и самому в трактор залезать. А если совсем некогда ему было, так он во двор к бабе Груше заходил и руганью да матами Борьку на работу гнал. Бывало – получалось, а бывало – и нет. Смотря, сколько Борька выпивал самогонки накануне.

Баба Груша вот так с ним всю жизнь и мучается. Да что поделаешь, не изменится он никогда. На упрёки со стороны Валентина Гаврилыча и другого недовольного люда из этой деревни, кому успевал насолить Борька, она либо отмалчивалась и ничего не говорила, либо, если уж совсем доставали, пыталась и огрызнуться, сынок ведь всё-таки. По дому и во дворе Борис почти ничего не делал. Матери всё приходилось делать самой. И воду носить, и сажать, и огород поливать, и за скотиной ухаживать. А про готовку и уборку и говорить уж нечего. Всё сама.

Повадился Борька у соседей воровать. У кого яблок натаскает, у кого помидоров да огурцов насобирает, у кого курей наворует. А иногда и поросят крал, и даже коров уводил. И всё это он делал глубокой ночью, и ночью же почти за бесценок продавал приезжим спекулянтам. Были у него такие постоянные покупатели. Спекулянты эти специально заезжали по темноте в эту деревушку за украденным товаром. И так каждый раз с четверга на пятницу. Как раз перед выходными: и народу на рынках полно, и можно было приобретённое за копейки мясо продать на рынке за более высокую цену и получить немалый доход. Борьке же выручки от продажи ворованного хватало только на алкоголь и сигареты. А вот куска хлеба в дом ни разу не купил. Всё ложилось на материны плечи. Ту небольшую зарплату, которую платил ему Гаврилыч, и то умудрялся всю оставлять на дне бутылки, распивая самогонку со своими друзьями-алкоголиками.

И никто в деревне никак не мог разузнать, кто же это воровством занимается. Да и кто мог узнать, одни старики кругом. Ни полиции, ни колхоза, ни молодёжи. Нет никого, кто бы мог защитить старый люд.

В ту самую ночь, с четверга на пятницу, баба Люба плохо спала. Ворочалась с боку на бок. Наутро, не выспавшись, и совсем плохо себя чувствуя, баба Люба вышла во двор.

– Ой, что же это? – крикнула баба Люба. Старые ворота на заднем дворе были приоткрыты. Старушка засеменила своими неуклюжими шажками к коровнику и ахнула. Коровник был пуст.

– Ой, украли, украли! – закричала баба Люба, а сердце у самой так и выпрыгивало из груди. – Помогите, люди добрые! – и баба Люба выбежала со двора через приоткрытые ворота.

Соседка, баба Пелагея, гнавшая свою корову на пастбище к пастуху, остановилась.

– Чего случилось, Люба? Чего кричишь?

А баба Люба, еле бежала, задыхалась от горя и слёз и кричала:

– Украли! Украли коровушку мою! Да за что мне это!

– Ой, Люба, Люба! Да не может быть?

– Да как же я без коровы, как без молочка-то! Мартушка моя! Да что ж за злыдень это сделал!

Долго причитала баба Люба. Многие соседи, деды да бабульки, гнавшие своих коров к пастуху, останавливались, слушали её причитания, сочувственно опускали голову перед бедной старушкой, но ничего поделать не могли. И гнали своих коров дальше. А баба Люба так и осталась стоять посреди узкого проезда в грязных галошах, корить вора и утирать краем затасканного платка, которым она всегда покрывала голову, градом лившиеся слёзы из тусклых глаз.

Баба Люба медленно, тяжело шаркая галошами, дошла до своих полуразвалившихся ворот на заднем дворе, ещё раз зашла в пустой коровник и, глядя на эту пугающую, бесконечную пустоту, там, где никто не попьёт водички из корытца, не съест сена со стоящего неподалёку стога, не взглянет на неё своими большими влажными глазами, жуя былинку, и не замычит в ответ на доброе слово.

– На кого ж ты меня покинула, Марта, – совсем тихонько запричитала баба Люба, утирая слёзы краем платка.

Она вышла из коровника. Совсем уж тихо было в курятнике. Старушка отворила дверцу курятника, вошла туда и ахнула. Ни одной курицы не сидело на насесте. И тишина кругом. Баба Люба схватилась за сердце, заохала, кое-как вышла из курятника, опираясь за его гнилые доски. Ей показалось, что она перестала дышать и даже готова была прямо тут умереть. Дойдя по узенькой тропке к сараю и держась за сердце, баба Люба начала звать кошку тихим, прерывающимся голосом:

– Кысь-кысь… Кысь-кысь… Марфа, Марфушка, кошечка моя. Поди ко мне, милая, где ты, не вижу тебя…

На мешках лежала кошка, неподвижно, высунув язык. Жёлтые глаза потускнели и остекленели. Рядом, в ведре с водой, откуда любила пить кошка, на дне лежали утопленные котята. Они все вместе были связаны вокруг животов тонкой верёвкой, к которой был ещё привязан булыжник. Два беленьких с тёмными пятнышками, и два сереньких мёртвых пушистых комочка проглядывались сквозь водную гладь.

Баба Люба, увидев всё это, почувствовала сильную резь в груди и невыносимую тяжесть на душе.

И умерла.

Она упала прямо на ведро с водой. Вода из ведра вылилась, и котят вынесло бы вместе с водой на земляной пол рядом со старушкой, но булыжник крепко держал их на привязи подле себя, на дне ведра.

Неизвестно, сколько бы так пролежала баба Люба, но сосед, дед Арсений, услышав про кражу, решил навестить одинокую старушку и посочувствовать. Да и просто поговорить. Около месяца назад его тоже обокрали, только свинью увели. И он решил развить эту тему с соседкой. Дед несколько минут околачивался около калитки, звал бабу Любу, глядел через забор, но никто не отзывался, и никого во дворе не было видно. Тогда дед Арсений решил сам войти, без приглашения. Он вообще был сам по себе странный. Ходил с палочкой, прихрамывая на левую ногу, в вытянутых льняных штанах и светлой поношенной рубахе. На голове его осталось совсем мало седых волос, но они смешно торчали в разные стороны и были вечно нечёсаные. Этот дед вообще любил поговорить. Частенько хаживал он по дворам и заходил в калитки без спроса. Но к этому жители деревушки давно привыкли и не обращали на это внимания. Наоборот, многие были рады скоротать однообразно тянущиеся трудовые дни за разговорами с дедом Арсением, у которого всегда было о чём поговорить или что спросить.