Армейская юность - Константин Ваншенкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пока устраивались в землянке, я обнаружил, что из моего мешка исчезли сухари-сухой паек еще из училища.
Помкомвзвод Голиков, чернявый, вспыльчивый, родом из Хосты, пришел в ярость:
– У кого берете? У своего брата солдата берете? Признайтесь лучше! Сам узнаю – тому человеку жизни не будет!…
Никто не признался. Но краж во взводе больше не было. Только в самом конце войны – кажется, в Санкт-Пельтене, в Австрии, когда Голикова уже не было, – ординарец командира роты, смазливый Калашников, признался мне, что это он взял сухари, и попросил прощения.
Утром в землянке сквозь сон услышали сигнал подъема и вскочили, как на пружинах. Помкомвзвод посмотрел на нас одним глазом, сказал недовольно:
– Вы что, сдурели?
Мы ничего не понимали. Он пояснил:
– До завтрака еще долго…
Да, здесь не такие порядки, как в училище. Здесь каждый взвод в своей землянке, все обособленно и все зависит от старшины и помкомвзвода: как захотят, так и будет.
Бывало, вечером лежим в землянке, темно, едва мерцает фитилек, потом гаснет. Многие уснули. А на плацу играют сигнал: на вечернюю поверку, Голиков подумает-подумает и говорит:
– Ничего, без нас обойдутся!
Идет старшина Валентин Петров, из морячков, щеголь, одет с иголочки. Кричит от дверей Голикову:
– Почему взвод не выводишь?
– Люди устали, пусть отдохнут… А труба все звучит и звучит.
– Ладно, – говорит Петров, подумав, – сегодня роту выводить не будем…
Но так, видимо, решают и в некоторых других ротах. Звук трубы обрывается. На плац выходит комбат, майор Губа. Где батальон? И вновь звучит труба. Но сигнал уже другой – тревога! «В ружье!»
Вихрем вскакиваем мы с нар, хватаем оружие, шинели, котелки, лопатки – все свое имущество – и спешим на плац. Комбат смотрит на часы – быстро собрались. Теперь он отчитывает старшин и держит нас в строю не меньше часа.
У майора фамилия для армии не особенно удачная. Губа – так сокращенно называют гауптвахту.
Майор строг, требователен, придирчив. Самые лихие офицеры трепещут перед ним. Он из беспризорников, воспитанник армии. Все тело в татуировке. До сих пор немного не по себе, когда вспоминаешь его холодный, пронизывающий взгляд.
– Думаете, не вижу? – спрашивает он. – Все вижу, глаз-то, слава богу, наметан!
Комбат требовал строжайшей дисциплины. Манера разговора с провинившимся у него была такая:
– Почему? Я вас спрашиваю…
– Потому что…
– Кто вам разрешил разговаривать? Почему? Я вас спрашиваю…
– Да я…
– Кто вам разрешил разговаривать? Почему? Я вас спрашиваю…
Нужно было знать майора и во время разноса молчать, не отвечая на его вопросы. Иногда можно было вставлять: «Виноват!» Заканчивал он разговор словами: «Не в порядке запугивания, а в порядке наведения порядка!» Эта фраза отнюдь не казалась нам смешной.
У него были суворовские принципы: «Тяжело в ученье – легко в бою». Во время учений наш батальон всегда делал лишние пятнадцать-двадцать километров, но в таком темпе, чтобы все равно оказаться впереди других батальонов. Это был так называемый «форсмарш» – форсированный марш. По боевой подготовке батальон считался лучшим в бригаде. Майор Губа никогда не вел душевных разговоров. Он не умел этого делать и считал ненужным. Лишь однажды, когда летели на прыжок, над Подольском, он поглядел в окошечко и сказал:
– Видите, вон синяя крыша правее водокачки? Это мой дом…
Мы ответили, что видим.
Бригада по возрасту была комсомольская. Рядовых старше двадцати лет было очень мало, старше, тридцати почти не было. Мы еще окончательно не окрепли физически, у нас не было опыта, и все-таки, конечно, нам было гораздо легче, чем старшим. Это понятно лишь теперь. А тогда мы не понимали, как можно не спать ночами, думая о жене и детях, как можно мучиться, долго не получая писем. Мы не чувствовали, что наши жизни страшно нужны кому-то, а то, что они нужны родителям, по-настоящему понимаешь лишь тогда, когда у тебя самого есть дети.
Многие мои сверстники так никогда и не узнали этого чувства.
В несколько дней прошли наземную подготовку. Изучили и уложили парашюты. Каждый прыгает с парашютом, им самим уложенным. Правда, одному уложить парашют почти невозможно – сложное дело, – и укладываешь вдвоем с товарищем его парашют и свой. А первый раз уложили с помощью инструкторов. На каждый парашют заполняется технический паспорт и кладется в специальный карманчик… Завтра первый прыжок!
Поднялись в темноте. Получили на складе свои парашюты, и еще каждому – запасный парашют, нагрузили на плечи, пошли. На кухне полусонный наряд заливает котлы, разводит огонь под котлами – готовит завтрак.
Увидали нас.
– В первый раз идете? Вниз не смотрите!…
– Быстрей прыгай, а то вышибала как шуранет!… («Вышибалами» называли инструкторов парашютно-десантной службы – ПДС.)
– Запасное бельишко захватили?…
Все эти напутственные выкрики шутливы, добродушны. Пройдет время – мы тоже будем «пугать» новичков.
Еле заметно посветлело небо с востока, вот уже обозначилась легкая розоватая полоска на горизонте, упал ее отсвет на ближние к ней облака. Густая роса. Туман. Сколько раз на постах и в походах пред тобой, на твоих глазах, совершается великое таинство: ночь превращается в день!
Идем по краю поля. Кто-то кричит:
– Смотрите!
В нескольких шагах от нас приземляется парашютист, рядом другой. Мы чувствуем, как сильно они ударяются о землю.
Это заканчиваются ночные прыжки. Ночь коротка, и последние прыгают уже на рассвете.
Уже совсем светло. Подходим к аэростату (в просторечье его называют «колбасой»). Его надутая оболочка серебрится, под ней на канатах укреплена открытая корзина, или гондола, на четырех человек: три парашютиста, один инструктор. Похоже на летательный аппарат Жюля Верна.
После каждого прыжка аэростат возвращают на землю с помощью троса, наматываемого мотором на барабан.
Надеваем парашюты: на спине – главный, на груди, вернее даже на животе – запасный. Бегает начальник ПДС, все проверяет. Нас разбивают по трое. И уже садится первая тройка.
– Карабины!
– Есть карабины!
Этот прыжок – с принудительным раскрытием, то есть парашют открывается сам, автоматически. За особый трос зацепляется карабин, к нему крепится длинная веревка – фал. Другой ее конец тонким шнурком привязан к куполу. При прыжке веревка натягивается и вытаскивает купол и стропы из мешка на спине, после чего шнурок обрывается, ты окончательно отделяешься от аэростата или самолета, и купол наполняется воздухом.
Вот уже прыгнула первая тройка. Вот они летят, весело переговариваясь в воздухе.
Аэростат опускается. Пора и нам. Мы садимся – Мишка Сидоров, Вася Демидов и я. Я вхожу последним – значит, прыгать мне первому.
– Карабины!
– Есть карабины!
– Давай!…
Мы стремительно взлетаем вверх по вертикали. Как в лифте. В корзине тесно, сидим, касаясь друг друга коленями. Инструктор зевает, он не выспался, ему скучно.
– Комаров развелось! – говорит он. – Вечером жизни нет!…
«Отвлекает», – думаем мы и молчим. Инструктор смотрит на ясное, еще бледное небо.
– А денек нынче будет хороший!… Мы не отвечаем.
Он стучит ногтем по стеклу альтиметра. Стрелка подходит к цифре «400».
– Приготовиться! – бросает он лениво и открывает дверцу, как калитку в палисад.
Я встаю и все-таки смотрю вниз. Голова не кружится. Земля очень далеко, еще в утренней дымке, пронизанной солнцем, далеко-далеко, на дне бездны, и в то же время она близко: видны игрушечные домики, лесок, железная дорога.
– Только не толкай, я сам прыгну!…
– Зачем мне тебя толкать? – отвечает он, зевая. – Пошел!
Я прыгаю, как учили, стоймя, «солдатиком». Правая рука должна лежать на кольце запасного – на случай чего. Но куда там! Я не помню, где она. Это уже в дальнейшем ловишь себя на том, что рука как пришита к кольцу.
И вдруг рывок. «Динамический удар», – думаю я. Скорость падения так резко замедляется, что какое-то время кажется, будто летишь вверх. Задираю голову. Надо мною раскрытый, наполненный воздухом купол. Все в порядке!
Оглядываюсь. Справа от меня, чуть выше, летит Вася Демидов. «О-го-го!» – кричит он мне. Еще выше Мишка Сидоров грузно сидит на лямках, как на качелях.
А снизу слышны голоса инструкторов:
– Держи ноги вместе! Разворачивай по ветру! Держи лапы вместе! Земля близко!
Земля несется на нас быстро и словно наклонно. Горе тому, кто попробует «ловить землю ногами» – сделает движение, как при беге, – перелом обеспечен. Поэтому и кричат инструкторы. Нужно спружинить удар – носки вместе, пятки вместе, колени вместе. И еще нужно развернуть купол за стропы так, чтобы ветер дул тебе в спину. Иначе ты полетишь спиной вперед, упадешь на спину и ударишься затылком.
Но мы выполняем правила. Чувствительный удар. Падаешь на бок, «гасишь» парашют, чтобы не тащил тебя по земле. Теперь домой, на завтрак. Очень хочется есть!
