Армейская юность - Константин Ваншенкин

Майор Губа выстроил батальон и кратко сказал о том, что это измена Родине, что в мешке были мины, которые, сброшенные без парашюта, могли взорваться при ударе и уничтожить многих из нас.

Сержанта увели.

Разбитый Донбасс. Взорваны и затоплены шахты. Все в запустении. Зашли в маленькую, давно не беленную хатку. Хозяйка засуетилась.

– Проходьте, сидайте, зараз борща насыплю!…

Так повелось уже испокон веков: если вступает на порог деревенского дома утомленный войной солдат, то нужно прежде всего угостить, накормить его: сытый солдат и воюет лучше. Бессчетно на дорогах войны пускали нас в дом сердобольные бабы, угощали картошкой, щами, варенцом – чем бог послал – и, пока мы ели, глядели на нас задумчивыми, грустными глазами. Они думали о том, что где-то, по таким же дорогам, идут их сыновья и тоже заходят в чьи-то избы и хаты.

Но у этой хозяйки не было сына. Плача, рассказывала она, какая у нее была гарная дочка и как угнали ее немцы в Германию.

Я не вспомню, как мы подружились с Васей Демидовым. Дело не только в том, что мы полтора года ели с ним из одного котелка. У нас все было пополам. Мы чувствовали друг к другу безотчетную симпатию, мы знали малейшие привычки друг друга, мы сходились во мнениях. Это был не просто приятель, не просто хороший товарищ – это был друг. И не только фронтовой– это был друг на всю жизнь. Мы с ним никогда не говорили о нашей дружбе. Но про себя я часто мечтал о том, как мы будем дружить после войны, ездить друг к другу, а может, и поселимся поблизости.

Он погиб на венгерской равнине у речонки Раба от снайперской пули. Умер он мгновенно, пуля попала ему в голову.

Я не плакал. Я уже не умел плакать по-детски и еще не мог по-мужски.

Это был бесценный друг, посланный мне судьбой. Я долго не мог опомниться и представить себе, что его нет и не будет.

Ему было двадцать лет.

Я никогда не забуду его.

Почти у каждого война отняла близкого, дорогого сердцу человека. У меня она отняла Васю Демидова.

Мы вошли в старинную венгерскую усадьбу и остановились там. Просторный дом с множеством башенок, лесенок, длинные аллеи лип и акаций, обширные фруктовые сады и виноградники.

Усадьба принадлежала крупному венгерскому магнату, я забыл его фамилию – на что она мне нужна! Магнат давно бежал, при приближении фронта бежал и управляющий. Остались работники, жившие вместе с семьями в подсобных постройках рядом с главным домом. Все хозяйство было в их руках, и они организовали нечто вроде коммуны – каждый продолжал исполнять свои обязанности, а доходы делились. Во главе стоял красавец мадьяр, плотник, лет сорока трех, с пышной черной шевелюрой, чуть тронутой сединой. Было заметно, что в него влюблены все женщины усадьбы. Кроме того, он был здесь самым молодым мужчиной.

Нашелся здесь и толмач, очень смешной, похожий на гриб, маленький старик в широкополой шляпе. Он говорил всем с несомненной гордостью:

– Я работаль русский экономии. Я три года работаль русский экономии. Да, плену. Старый война. О Россия! Холёд!…

Оживилась усадьба. Дымили походные кухни. На солнышке в саду курили солдаты. Бодро пробегали ординарцы.

Мы заступили в караул. Я стоял у склада боеприпасов, помещавшегося в большом старом погребе.

После обеда батальон неожиданно снялся и двинулся дальше. Остался лишь наш трехсменный пост да с нами старший лейтенант – начальник оружейного снабжения и оружейный мастер Иванов. Назавтра за боеприпасами обещали прислать машины. Сразу тихо стало в усадьбе. Наступила ночь. Всякое может случиться. Один стоял на посту, другой бодрствовал, сидя у окна со стоящим на столе ручным пулеметом, остальные дремали, часто просыпаясь. Настал день, потом вечер – машины не пришли. Снова столь же зорко охраняли мы пост. На следующее утро пришла одна машина.

– Оружие и боеприпасы пока брать не будем, завтра приедем. Берем старшего лейтенанта и двух солдат!…

– А как же мы?

– Завтра приедем!…

Старший лейтенант напомнил, что мы должны быть внимательны, и машина ушла.

Мы остались с Ивановым.

Подошел толмач, порассуждал о положении на фронтах. Он никак не мог выговорить фамилию: Рокоссовский.

Ночь я простоял на посту. Иванов ремонтировал оружие и в наряды никогда не ходил.

Я смотрел в темноту и испытывал незнакомое ощущение: на много километров кругом не было своей части, не было караульного помещения, где в случае чего могли бы услышать мой выстрел и прийти на помощь. Кругом была черная чужая ночь. Вышел Иванов на крыльцо, закурил. Ему не спалось. Так мы провели эту ночь, за ней – другую. Машин не было.

Что нам было делать? Не могли же мы оба совсем не спать! Мы рассудили так: если есть или будет кто-то, кто захочет уничтожить нас и захватить склад, то преимущество бесспорно на его стороне. Не очень трудно уничтожить сперва спящего а затем и второго, которому уже никто не придет на помощь. Это было ясно. И мы решили.

– Позовите весь народ! – сказали мы толмачу, и, когда на площадке перед погребом собрались люди, Иванов обратился к ним с речью. Толмач переводил.

– Товарищи крестьяне! – сказал Иванов. – Я называю вас товарищами, потому что все трудящиеся люди – товарищи. Вы трудящиеся, и мы трудящиеся, вы венгерские, а мы русские, советские. Теперь так: мы здесь должны пробыть, в этой усадьбе, некоторое время. У нас склад, вы сами видели, что туда грузилось. Вы должны помочь нам, чтобы с ним все было в порядке. Ведь нехорошо будет – правда? – если приедут за нами наши товарищи на машинах, а здесь что-нибудь случится. Но мы надеемся на вашу помощь. Война, товарищи, скоро кончится. Гитлера не будет. Хорти не будет. Все понятно?…

Переводя, толмач обращался главным образом к красавцу мадьяру. Потом они посовещались немного, и толмач сказал, очень довольный и гордый:

– Мы поняли. Будет помогать!…

И действительно, через полчаса толмач появился уже с немецким карабином на ремне. Он очень важно обошел вокруг погреба и закурил трубку. Выглядел он как заправский колхозный сторож. Он постоял два часа, потом его сменили. Так и пошло. Когда же ночью стояли на посту я или Иванов, к нам подключался подчасок.

Мы ждали машин каждый день, их все не было. Иванов пошел в ближайший город Цеглед и умолял коменданта принять наш склад по описи. Из этой затеи ничего не вышло.

Мы томились и не знали, что делать. Прошло уже дней десять. Улыбались нам местные девчата. Жаль, что мы не могли объясняться с ними. Толмач рассуждал о положении на фронтах. Хозяйка нам готовила. Чтобы внести и свою лепту в питание, мы охотились на зайцев: тогда их было множество на венгерской равнине.

Дни тянулись неимоверно медленно – никаких событий! Мы с Ивановым порассказали друг другу все, что могли вспомнить. Никогда я не думал, что можно так тосковать по своим ребятам, по своей роте.

Раз прибежал взволнованный толмач: пришел представитель новой венгерской власти и требовал нескольких мужчин – грузить что-то на станции. Мы вышли к нему. «Они работают для фронта!» – сказал Иванов. Этого было достаточно. Ну что ж, это была правда.

Однажды в усадьбу въехала повозка, в ней сидел пожилой лейтенант. А следом двигалось большое стадо.

Человек пять пожилых нестроевых солдат сопровождали стадо, перегоняя его на восток, – в счет репараций. В дороге они доили коров и раздавали молоко бесчисленным беженцам, идущим из плена, заполнившим в ту пору все дороги Европы. Эти пожилые солдаты были очень похожи на местных крестьян, только одеты были в полинявшую солдатскую форму. В усадьбе они остановились на ночлег, чтобы дать отдохнуть стаду.

Как счастливы мы были встрече с ними! Утром они двинулись дальше – такая мирная, невоенная колонна.

А на другой день в конце длинной липовой аллеи показался мчащийся грузовик, потом второй. Ох, как лихо ездили наши шоферы! Грузовик затормозил так резко, что показалось, будто задние скаты на миг оторвались от земли. Выскочил из машины сержант, и радостно екнуло сердце при виде родной голубой окантовки на его погонах и петлицах.

– Скорей, скорей! Грузиться!…

И вот уже погружены патроны и мины.

Все высыпали провожать нас. Мы попрощались за руку с каждым. Все были взволнованы, толмач даже прослезился.

– Обратно к нам приезжайте жениться! – крикнул он. Потом сказал что-то девчатам, наверное, перевел свои слова, и они засмеялись и закивали головами. И вот уже высокие деревья скрыли от нас старинную усадьбу, торчит только острая башенка над крышей, но скоро и ее не стало видно.

…Мы часто мечтаем о встрече с прошлым, нас тревожат и манят воспоминания. Неизвестно зачем хочется увидеть далекие полузабытые места, неожиданно, с трудом, узнать кого-то. Это влечет нас встреча с нами самими, с нашей юностью. И меня среди других желаний иногда смутно задевало желание приехать в это имение, где довелось нам с Ивановым прожить три недели в последнюю военную весну, посмотреть: как там, что?