Пришествие капитана Лебядкина. Случай Зощенко. - Бенедикт Сарнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Смачно плюнув на любовь к ближнему, Тиняков следующий свой плевок, естественно, адресовал автору этой оплеванной им заповеди:
Палестинский пигмей худосочный,Надоел нам жестоко Христос.Жизнь людскую он сделал непрочной,Весть об аде он людям принес.
В наше время его б посадилиК сумасшедшим, за крепкую дверь,Ибо верно б теперь рассудили,Что он был вырожденец и зверь.
Лебядкинская формула — «Плюй на все и торжествуй!» — постепенно обрастает все более упоительными подробностями:
Пышны юбки, алы губки,Лихо тренькает рояль...Проституточки-голубки,Ничего для вас не жаль...
Кто назвал разгул позором?Думать надо, что — дурак!Пойте, девки, песни хором,Пейте, ангелы, коньяк!..
Я нарочно привел не одно, а несколько стихотворений Тинякова. Каждое из них в отдельности может показаться нечаянным самообнажением или же просто мелким хулиганством. В крайнем случае смесью того и другого. Но стоит поставить их рядом, как сразу же становится ясно, что тут — претензия на своего рода философию, на стройную и последовательную философскую концепцию:
Существованье беззаботноеВ удел природа мне дала:Живу — двуногое животное, —Не зная ни добра, ни зла...
Нельзя сказать, чтобы сами по себе идеи эти ошеломляли своей новизной. О беззаботном существовании по ту сторону добра и зла нам случалось слышать и раньше. Однако, установив этот факт, мы не поколебали ошеломляющей самобытности этих стихов, ничуть не убавили их жуткой, но несомненной художественной оригинальности.
Философия такая действительно была.
Но стихов таких до Тинякова (вернее, до капитана Лебядкина) никогда прежде не было.
От философских концепций до лирических стихов — дистанция огромного размера. Одно дело провозгласить, что человек должен стать по ту сторону добра и зла, и совсем другое — с полной искренностью сказать о себе самом: «Живу — двуногое животное, — Не зная ни добра, ни зла».
Положим, Александр Тиняков, прежде чем стать в ряды последователей капитана Лебядкина, был человеком книги. Под воздействием вполне определенных обстоятельств (к этому мы еще вернемся) в один прекрасный день он произвел кардинальную переоценку всех моральных ценностей и осознал себя «двуногим животным». Но для того, чтобы такую переоценку произвести, ему безусловно пришлось проделать над собой какую-то работу.
Что касается капитана Лебядкина, то он никакой работы над собой не проделывал. Он всегда был таким, каким запечатлел себя в своих бессмертных стихах.
Мучительно размышляя о том, пуститься ли ему на шантаж, написать ли донос или совершить еще какую-нибудь пакость, Лебядкин озабочен только одним-единственным сомнением: «Ох, жутко, Лебядкин, ох, как бы не промахнуться!..» Что касается сомнений, так сказать, морального порядка, то они ему отнюдь не свойственны. Это для него, как говорят в таких случаях герои Зощенко, «не вопрос».
Капитан Лебядкин — существо, по самой своей природе не способное испытывать над собою власть химеры, называемой совестью.
Этим капитан Лебядкин существенно отличается, скажем, от своего ближайшего родственника — Смердякова.
Для Смердякова откровение — «Все дозволено!» — означает, что было недозволено, а теперь, отныне вдруг — стало дозволено!
Может показаться, что лозунг капитана Лебядкина — «Плюй на все и торжествуй!» — представляет собой совершенно аналогичный смердяковскому откровению призыв к переоценке всех существующих моральных ценностей. Ведь если уж он предлагает плевать на какие-то моральные ценности, стало быть, и сам признает, что они — эти самые ценности — существуют.
Но для Лебядкина они существуют не как реальность, которую ему тоже предстоит преодолеть, от власти которой ему тоже предстоит освободиться, а всего лишь как предрассудок, пока еще имеющий хождение в окружающей его среде. Что касается его самого, то для него желание плюнуть на все и торжествовать вовсе не связано ни с какой переменой, ни с каким моральным перерождением. Для него этот лозунг полностью тождествен формуле: «Будь самим собой!»
В этом смысле герой Зощенко — прямой потомок капитана Лебядкина. Их родство подчеркнуто и тем, что, подобно своему пращуру, зощенковский герой время от времени ударяется в поэзию и самовыражается совершенно в лебядкинском духе.
...и Былинкин, этот слегка циник и прожженный жизнью человек, оглушенный снарядами и видевший не раз лицом к лицу смерть, этот жуткий Былинкин слегка ударился даже в поэзию, написав с десяток различных стихотворений и одну балладу...
У автора особое мнение насчет стишков и любительской поэзии, и поэтому автор не будет утруждать читателей и наборщиков целым и довольно длинным стихом. Автор предлагает вниманию наборщиков только пару последних, наиболее звучных строк:
Девизом сердца своего,Любовь прогрессом называл.И только образ твоегоИзящного лица внимал.
Ах, Лиза, это яСгорел, как пепел, от огняТому подобного знакомства.
С точки зрения формального метода стишки эти как будто и ничего себе. Но вообще же стишки — довольно паршивые стишки и действительно несозвучны и несоритмичны с эпохой.
(О чем пел соловей)Стишки Васи Былинкина действительно «несозвучны и несоритмичны с эпохой», поскольку их автор по старинке воспевал («прогрессом называл») не какие-нибудь там законные брачные наслаждения, а любовь. Для того чтобы быть вполне созвучными и соритмичными новой эпохе, эти стихи недостаточно лебядкинские. И тут — главное, коренное отличие мира Зощенко от того мира, в котором живут и действуют герои Достоевского.
У Достоевского капитан Лебядкин, посмевший обнажиться и открыто провозгласить свои жизненные принципы, хотя и имеет некоторый — скорее, комический — успех в среде собутыльников, при всем при том выглядит все-таки монстром («Вся зала не только была скандализована, но видимо обиделась...»).
В том мире, где живут и действуют герои Зощенко, совсем иное соотношение понятий. Здесь капитаны лебядкины не только составляют большинство, но и в полном смысле этого слова торжествуют. Мир Зощенко — это мир торжествующих капитанов лебядкиных. Человек, пытающийся напомнить им заповеди христианской морали, выглядел бы еще большим монстром, чем у Достоевского капитан Лебядкин со своей «новой моралью».
Александр Тиняков, в общем, правильно оценил перспективы Иисуса Христа, если бы он подвизался в эту историческую эпоху: «В наше время его б посадили к сумасшедшим, за крепкую дверь...»
Да что Христос! В этом мире странным и нелепым исключением, обреченным на гибель монстром выглядит человек, даже очень робко пытающийся настаивать на существовании каких-либо ценностей, помимо тех, что грубо и осязаемо служат его потребностям.
...но вот — любовь.
Об этом должна быть особая речь. Ведь многие ученые и партийные люди вообще склонны понижать это чувство. Позвольте, говорят, какая любовь? Нету никакой любви. И никогда не было. И вообще, мол, это заурядный акт того же гражданского состояния, ну, например, вроде похорон.
Вот с этим автор не может согласиться.
Пока отметим полное тождество точки зрения, которую исповедуют и отстаивают «ученые и партийные люди», с жизненной философией капитана Лебядкина:
— Нету никакой любви, а есть заурядный акт того же гражданского состояния, вроде похорон...
— Брачных и законных наслаждений желаю...
А теперь посмотрим, насколько прочны позиции у пытающегося спорить с этой жизненной философией «автора».
Автор не хочет исповедоваться перед случайным читателем и не хочет некоторым особо неприятным автору критикам открывать своей интимной жизни, но все же, разбираясь в ней, автор вспоминает одну девицу в дни своей юности. Этакое было у ней глупое, белое личико, ручки, жалкие плечики. А в какой телячий восторг впадал автор! Какие чувствительные минуты переживал автор, когда от избытка всевозможных благородных чувств падал на колени и, как дурак, целовал землю.
Теперь, когда прошло пятнадцать лет и автор слегка седеет от различных болезней и от жизненных потрясений и забот о куске хлеба, когда автор просто не хочет врать и не для чего ему врать; когда, наконец, автор желает увидеть всю жизнь, как она есть, без всякой лжи и украшений, — он, не боясь показаться смешным человеком из прошлого столетия, все же утверждает, что в ученых и партийных кругах сильно на этот счет ошибаются.
На эти строчки о любви автор уже предвидит ряд жестоких отповедей со стороны общественных деятелей.
— Это, — скажут, — товарищ, не пример — собственная ваша фигура. Что вы, — скажут, — в нос тычете свои любовные шашни? Ваша, — скажут, — персона не созвучна эпохе и вообще случайно дожила до теперешних дней.