Том 5. Дар земли - Антонина Коптяева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потом он надолго уехал, застряв в далеком городе, но девочка не забыла его, и когда увидела на озерных покосах, то сразу почувствовала, что только для новой встречи с ним и жила на земле. Какое гордое и радостное волнение испытывала она под пристальными взглядами Яруллы и то непривычно робела, то искрилась счастливым, озорным весельем. «Пожалуйста, смотри, любуйся, говори мне каждым взглядом о своей любви! Я тоже тебя люблю, хотя еще не знаю, как это высказать. Хорошо среди ласкового шума листвы и травы думать о тебе. Ветер гладит мое лицо, шевелит волосы над виском, и мне кажется — это ты. Солнце горячо целует меня — и опять это ты».
Так маленькая озорница стала влюбленной девушкой. Перед возвращением в город из прошлогоднего отпуска Ярулла подстерег ее и сказал:
— Жди меня, голубушка моя. Приеду — откуплю от Магасумова.
Но Зарифа не могла сидеть и ждать сложа руки, пока ее вызволит любимый человек: Магасумов все настойчивее стал напоминать о своих правах жениха, торопя со свадьбой, и, когда в Урман пришло сообщение об открытии курсов, она решила стать трактористкой. Оттого и ощущала она себя победительницей, когда явилась нынче домой, оттого, узнав о приезде Яруллы, и шла по улице чуть не приплясывая. Как было ей не броситься ему навстречу, если ее, помимо радостного волнения, распирало желание похвалиться своими успехами.
И вдруг рухнули радужные надежды на счастье.
«Пусть разонравилась, пусть другую берет, но почему он так жестоко оскорбил меня?!»
Корова, перестав жевать жвачку, обнюхала мокрые от слез руки юной хозяйки, лизнула их шершавым языком. Девушка обняла ее большую теплую морду и заплакала еще сильнее…
— Вот проклятый, болит да болит! — сказала мать за ужином, держась за щеку. — Лечат же чем-то в городе эту напасть! У нас тут одна старушка тоже хорошо заговаривает зубную боль, на воду шепчет, однако сейчас рта раскрыть не может: у самой зуб раздурелся.
Зарифа сидела молча. Казалось, нет ничего больнее ее переживаний, но ни с кем не могла она поделиться своим большим горем: друзей в Урмане не было, — одни осуждали, другие завидовали ее красоте и смелости, а в родной семье смотрели только как на товар, который можно выгодно сбыть с рук.
8Под вечер Ярулла с приятелем — другом детства — отправился к невесте.
У ворот их окружила толпа молодежи, требуя выкупа, и жених оделил всех разменной монетой. Ради торжественного случая девушки надели новые бешметы, повязали яркие кашемировые платки, на ногах вместо валенок мягкие суконные сапоги с аппликациями из цветного сафьяна и вышитые ичиги, над которыми так и разлетались оборки цветастых платьев. Парни в нагольных полушубках и чапанах, в лохматых меховых шапках расшалились вовсю; Ярулла и его друг едва пробились среди этой веселой ватаги.
Хасановы еще не вступили в колхоз, и их единственная лошадь будто приветствовала жениха, мотая головой из-под навеса, хотя впалые глаза ее смотрели сквозь спутанную челку с явной укоризной. Гуси, оставленные на племя, торопливо, но и с достоинством отступили от крылечка; лишь самый главный, с большой шишкой над клювом, растопырив крылья, с угрожающим шипением подбежал к гостям, целясь ущипнуть Яруллу. Даже взъерошенные голодные воробьи, прыгая вокруг, казалось, насмехались над ним: «Чей? Чей?»
А один так прямо и выговаривал: «К черту! К черту!»
Неуклюже, отяжелев от смущения, переступил Ярулла порог празднично убранной избы. Молодая женщина в белом фартуке, позвякивая подвесками в косах, хлопотала возле нар, расставляла на скатерти посуду с закусками. Невеста, тоже принаряженная, придерживая на груди нитки бус, церемонно поклонилась вошедшим, мелькнуло за красно-белым платком чернобровое лицо, залитое густым румянцем. Сильные руки в браслетах из монет выпирали из узких для нее рукавов старинного свадебного платья.
Парни оставили полушубки и валенки у двери и уселись на нарах, поджав ноги в шерстяных носках (Ярулла, как полагалось, сел рядом с невестой). Молчаливая прислужница принесла из-за кухонной занавески миску горячей лапши и вареную курицу на тарелке.
Наджия, не притрагиваясь к еде, смирно сидела, положив на колени большие руки в серебряных колечках, платок, прикрывавший лицо, колебался от ее дыхания.
Приятель ел за троих, а Ярулла, которому кусок не шел в горло, потупившись, рассеянно водил ложкой по узорам скатерти. Хоть бы невеста исчезла куда-нибудь, хоть бы он сам провалился в тартарары!
Уши у него рдели, как раскаленные угли, не от стеснения перед невестой, а оттого, что его мучило чувство стыда и досады: стал грамотным городским рабочим, в политике разбирается, однако жениться тянут против воли, на веревочке, свитой тысячу лет назад.
«Ведь я не знаю эту девушку. Что у нее на душе? — угрюмо думал он. — Наджия тоже обо мне ничего не знает. Родители сказали: „Иди за сына Низамова“, — и она согласилась. Оба мы неразумные!»
Ярулле захотелось отодвинуть поданную ему тарелку с большим куском вареной курицы, схватить в охапку свою одежду и убежать домой.
Но невидимые нити опутывали его крепче железных оков, и он сидел словно пришибленный, только искоса посмотрел на невесту, когда та, осмелев, взяла немного чакчака — мелких орешков из теста, политых медом. Платок от движения руки откинулся в сторону, и сразу обнаружилась родинка на щеке девушки размером почти с медный пятак, густо поросшая волосами.
«Толстые губы были у черта!» — горько усмехнулся про себя Ярулла.
Когда они остались вдвоем и Наджия сняла платок, он снова придирчиво посмотрел на нее. Теперь, после сговора стариков с муллой, она являлась его женой перед людьми и законом. Предстоящий веселый той, когда молодушка переходит в дом мужа, уже ничего не добавит к их отношениям, которые должны установиться сегодня.
Наджия раздевалась, застенчиво отворачиваясь, а он смотрел на ее тяжелые косы, на молочно-белые плечи, и тревогой за будущее полнилась его душа. Только печальные серые глаза и насупленные брови девушки примиряли Яруллу с нею: видно, тоже не рада свадьбе.
Она легла в постель, взглянула на него робко, ожидающе из-за вздыбившегося угла пуховой подушки, а он все не решался поднять руку к воротнику своей рубахи.
— Ложись, голубчик! — Тихий голос Наджии вздрагивал от волнения. — Теперь уж ничего не поделаешь, раз мы обрученные.
— А ты хочешь стать моей женой?
— Сначала боялась, а теперь вижу: ты смирный, значит, добрый. И лицом хороший.
— Ты тоже хорошая, да не знаю я тебя!
Она приподнялась на локтях, уже с любопытством и симпатией посмотрела на Яруллу.
— Вот и познакомимся… Ну, что ты стоишь, как бычок перед пряслом? Никто тебя силком сюда не затаскивал.
Оба рассмеялись, и все стало легче, проще…
9Утром молодоженов водили в баню. Когда они вернулись, сконфуженные общим вниманием, пышущие горячим румянцем, их встретили на пороге родители Наджии, ночевавшие у соседей. Подружки и тетушки приготовили чай с оладьями, но на стол подавала сама Наджия — собранная, замкнуто спокойная; только когда она взглядывала на Яруллу, выражение ее лица смягчалось, в глазах просвечивало счастье.
— Обычаи надо соблюдать. Иначе исчезнет наш народ, уйдет в другую нацию, как вода в песок, — говорил молодому зятю Хасан. — Отец твой понимает это, и ты хороший сын, раз слушаешься его. Почему русские такая сила? Триста лет ведь жили под властью татар, а уберегли себя. Мало того, верх взяли над захватчиками. Почему? Да потому, что веры и обычаев держались. Семья — дело серьезное, нельзя строить ее как попало, с кем придется. Главное, чтобы дети совесть имели, честь и долг знали. Для этого родители должны сами по закону жить.
Ярулла невольно расправил плечи, вздохнул свободнее: именно о детях думал он, когда взвешивал все «за» и «против» своего брака с Наджией, — оттого и в Казани не прельстился улыбками девчат (многие ведь заигрывали с ним), и от Зарифы отказался, приглушив чувство любви.
Хасан умный, можно сказать, образованный крестьянин, похож скорее на городского жителя, — вон книги у него на полочке лежат, — поэтому и сумел разрешить сомнения зятя, найдя сразу ключик к его сердцу.
— Как вы насчет колхоза? — осторожно спросил Ярулла.
— В первый раз не пошел: Бадакшанов сбил меня с толку, но тогда колхоз и вправду развалился. Нынче подаю заявление. Если такой порядок устанавливается, надо идти вместе с народом. А ты, сынок, у нас останешься или обратно в город?
Ярулла, конечно, даже не помышлял о том, чтобы остаться в деревне: отвык он от нее, да и встреч с Зарифой боялся.
— Я обратно в Казань. У меня там квартира, работа хорошая.
— Хорошая? — Хасан задумчиво пощипал еще темные усы. — Татары издавна в городах либо торговцы, либо дворники, а то еще старьевщики; куда ни сунься: «Стары вещи покупай!..» Так и поют, как муэдзины на минаретах! Я в гражданскую, как и твой отец, кое-где побывал, многое видел, но из деревни меня не манит. Нет ничего краше хлебного поля, когда оно зеленью оденется, а еще лучше — зашумит спелым колосом. Дождик его оросит, ветер обдует, солнышко пригреет. Какая красота перед тобой: и горы, и леса, и река — серебро чеканное, птицы звенят на тысячу ладов. Все признают: нет края красивее Башкирии. Ты через нее проехал по дороге в Казань, видел, какая она! А в городе мне тесно, скучно: городской двор будто яма глубокая. — Хасан помолчал, сухой, жилистый, с наголо обритой головой; понял — не тронули зятя его слова. — Значит, увезешь Наджию в город? Выходит, такая ей судьба. А судьба — что сварливая жена, ее не переборешь.