Террор гладиатора - Безымянный

Не обращая внимания на Ивана, нагнувшегося к кусту за ягодой, мужчина спокойно уселся на место водителя и начал деловито копаться в замке зажигания. Иван знал, что не сможет он завести его «жигуленка», который без ключа упорно не желал заводиться, Иван убедился в этом на своем опыте, когда никак не мог найти ключи, а ехать нужно было срочно. Но, все же поспешил к машине. Дело в том, что в отличие от замка зажигания замок багажника открывался от случайного прикосновения любым предметом. В багажнике у него лежало несколько тротиловых шашек, лишиться которых он не хотел. Мужчина даже не посмотрел на приближающегося Ивана. Он откручивал замок зажигания, рассчитывая, вероятно, соединить провода зажигания напрямую.

– Покататься решил? – спросил его Иван, открыв левую дверцу.

– Не-е, – помотал головой мужчина. – Мне машина нужна.

– Понял, – с демонстративной серьезностью кивнул в ответ Иван. – Понял, не дурак. Но ты знаешь, мне она тоже нужна.

– Если нужна – забирай, – легко согласился с Иваном мужчина.

Он посмотрел на Ивана своим наивно-ясным взглядом и вылез из машины.

– Карманы выверни, – сказал ему Иван.

– Зачем? – спросил тот, моргая на Ивана младенчески-чистыми глазами.

Но полез все же во внутренний карман своего грязного, затертого пиджака и протянул Ивану паспорт и водительские права. Иван открыл паспорт. Тот выл выдан Свиридову Василию Георгиевичу. На фотографии – лицо Ивана. Свиридов – это был он.

– Что еще взял? – спросил Иван.

– Ничего, – равнодушно пожал тот плечами. – Ничего не взял.

– Ладно, – сказал Иван. – Пошли.

– Куда? – спросил мужчина, выражая готовность идти с Иваном куда угодно.

– Туда, откуда пришел, – ответил Иван, имея ввиду нечто иное, чем придорожные кусты, из которых вылез неудавшийся похититель машины..

Иван не хотел его убивать, но выбора у него, собственно, не было. Мужчина мог заглянуть в паспорт или права и запомнить фамилию, под которой Иван сейчас существовал. Кроме того, Иван вспомнил, что, прежде, чем лезть в салон, этот простодушный грабитель заглянул в багажник. Видел он взрывчатку или не видел, теперь было уже безразлично. Судьба его была решена.

Иван хотел застрелить его в кустах смородины и уже наставил ствол пистолета на его затылок, но не выстрелил. Ему захотелось увидеть – какое выражение примет это невозмутимо-спокойное лицо под взглядом самой Смерти? Он тронул мужчину за плечо. Тот обернулся. Иван поднял пистолет, наставив его прямо в глаза, в которых рассчитывал увидеть ужас или хотя бы сильный страх. И – не увидел ничего. Глаза были по-прежнему безмятежно-спокойны, кристалльно-ясны и невозмутимы.

Иван выстрелил. Правый глаз мужчины превратился в кровавую дыру. Левый не утратил своего выражения. Мужчина медленно упал на бок, подвернув под себя правую руку, несколько раз дернулся и затих…

Вспомнив об этом сейчас в вагоне на сосновых досках, Иван снова, как и тогда, после выстрела в кустах смородины, поморщился…

Непривычное, давно забытое им саднящее чувство залило его грудь и заставило коротко простонать. За равномерным грохотом колес он не слышал своего стона, но его левая рука сама потянулась к груди и начала растирать ее, словно это могло облегчить ощущение какой-то тоскливой боли, поселившейся внутри. Мужчина, убитый им на шоссе, лежал точно в такой же позе, в какой лежала Надя, когда он видел ее в последний раз. И выражение ее глаз было таким же ясным и спокойным, отчего Ивану становилось еще тоскливее и еще больнее.

Таким было их расставание – в тот день, когда Иван покидал Москву. Иван, конечно, не сказал ей ничего определенного по поводу того, куда и зачем он должен ехать. Только – что уезжает. На две недели, а то и больше. Как получится. А Надя ничего у него не спрашивала, только смотрела в его глаза с напряженной готовностью сделать все так, как он хочет. С готовностью женщины принять все мужское. Будь то хоть половой член, хоть пуля, хоть удар ножом. От Ивана она примет все.

Иван с усилием поднял руку, коснулся ее щеки, провел пальцами по подбородку, не зная, как сказать ей что-то важное о себе, хотя и сам не знал – что именно. Он не понимал, почему не может просто молча уйти, забыв об этой женщине, случайно ворвавшейся в его жизнь в московском метро, ничего не требующей, ни на чем не настаивающей, ничего не просящей, ничего не предлагающей.

Уже два месяца Иван жил у нее, недалеко от Крымского вала, и ни разу за это время у него не возникло желание скрыться в своей «берлоге» на восемнадцатом этаже высотки на площади Восстания, где он обычно уединялся, прячась ото всех на свете, в том числе и от Крестного. Там на него вал за валом накатывала Чечня, и он вновь и вновь проживал один за другим дни плена, чеченского рабства, дни, в которых растворилась его душа как капля вина в стакане воды, оставив в полном его распоряжении только тренированное тело профессионального убийцы.

У Нади он забыл о Чечне, хотя не смог забыть о смерти, которая влетела в его жизнь чеченским черным вороном и свила гнездо в опустевшем Иване – прямо на холодном куске его обледеневшей, промороженной души. Иван очень мало говорил сам, больше слушал надины рассказы о себе, о матери-наркоманке, той самой, мучения которой он прекратил, легким движением забрав ее жизнь. Он врастал в психологические подробности быта надиной жизни и они становились для него подробностями его жизни, поскольку никаких других подробностей в его жизни не существовало. Кроме подробностей убийств, которые он совершал по заказам Крестного…

Надя подняла голову, уловив его желание погладить ей шею. Иван положил руку спереди ей на грудь, чувствуя себя непривычно неуклюжим и скованным. Он вдруг понял, что не только женское тело, не только физиологический комфорт нужен ему от этой женщины, как это было со всеми женщинами, которых он помнил до нее в своей жизни. Ему нужна была ее по-собачьи беззаветная женская преданность, готовность принять его всегда и целиком, не оценивая и не рассуждая, что бы он ни сделал.

– Я вернусь к тебе, – сказал он, с трудом выговаривая непослушным языком какие-то странные для себя, непривычные слова.

Потом он сделал то, чего не мог объяснить себе и теперь, то, что его самого до сих пор удивляло и даже страшило настолько, что едва вспомнив, он тут же старался выбросить это из головы. Иван не то, чтобы понимал, он просто чувствовал, – начни он раскапывать внутри себя, начни искать ответ на этот вопрос, зашатается, ослабнет все его равнодушие к жизни, дающее ему силы, делающее его неуязвимым. Но как ни пытался он отвернуться от этого воспоминания, в памяти вновь и вновь всплывало это его движение – он наклоняется к Наде и целует ее в открытый, мгновенно покрывающийся испариной лоб.

Это для него была давно и прочно закрытая тема. Впервые после того, как он попал в Чечню, Иван поцеловал тогда женщину…

Состав слегка замедлил ход и Иван прислушался, но никакого, предвещающего крупную станцию и длительную остановку, оживления снаружи вагона не услышал. Он осторожно выглянул наружу.

Мимо проплывала обычная для небольшой станции картина – свалка железнодорожного металлолома, старые облезлые вагоны с выбитыми стеклами окон, кирпичные и деревянные постройки непонятного назначения – что-то вроде складов, огороды, обнесенные реденьким, неизвестно для чего поставленным заборчиком – все это было знакомо до зевоты, и не вызывало у Ивана никакого интереса. Его интересовало лишь одно – остановится состав или нет? Задержка никак не входила в его планы.

Приближение станционного здания, у которого, как издалека разглядел Иван, толкались несколько человек, заставило его спрятаться вновь, так и не узнав, что это за станция. Правда, это не очень его и интересовало. До станции своего назначения, где его должен ждать отправленный им самим груз на его же имя, он явно еще не доехал, покидать гостеприимный вагон было еще рано.

Состав, судя по всему, останавливаться не собирался. Иван лег на одуряюще пахучие сосновые доски и постепенно вновь задремал. В голове крутились обрывки каких-то разговоров то с Крестным, то с Надей, всплывали картины последних двух месяцев его жизни в Москве. Жизни с Надей, с Надеждой…

«А, ведь, я и впрямь на что-то надеялся, – подумал Иван. – И это странно. На что мог надеяться я, убивавший своих друзей, забывший свою жизнь и понявший вкус собственной смерти?»

Он вспомнил удивительное, непривычное чувство безопасности, которое первым проникало в его сознание, когда он просыпался рядом с прижавшейся к нему во сне женщиной. Он никогда после Чечни не чувствовал себя в безопасности, ни на один миг не забывал, что где-то рядом с ним кружит смерть – его и тех людей, которые встречаются на его пути. Чечня забрала его душевное равновесие, его внутреннее спокойствие, дав взамен – безразличие к боли и страданию, ироничное, недоверчивое отношение ко всему живому, способному предать и убить, и уважение к неживому – надежному и постоянному в своей неподвижности – к камням, металлу, оружию, к земле, по которой он ходил и воде, в которой приходилось ему плавать.