Труды дня - Редьярд Киплинг

Финдлейсон ухватился за борт, чтобы удержаться, потому что, казалось, готов был бежать, не обдумав ещё всех своих планов. Опиум действует на белого человека сильнее, чем на чёрного. Перу был только спокойно равнодушен ко всем случайностям.

— Она не может дольше прожить, — ворчал он. — Она уже расползлась по всем швам. Если бы она была, по крайней мере, джонкой с вёслами, мы выгребли бы. Финдлейсон-сахиб, она наполняется.

— Ачха! Я улетаю. Лети и ты.

В своём воображении Финдлейсон уже выбрался из лодки и кружился высоко в воздухе, отыскивая место, где мог бы ступить на землю. Его тело — он был искренне огорчён его грубой беспомощностью — лежало на корме; вода заливала ноги.

— Как смешно! — сказал он сам себе со своего наблюдательного пункта. — Это Финдлейсон — начальник моста у Каши. Бедное животное также утонет. Утонет, когда оно так близко от берега. Я… я уже на берегу. Почему оно не идёт за мной?

К его громадному отвращению, он нашёл свою душу вернувшейся в тело, а это тело барахталось и задыхалось в глубокой воде. Мука соединения была ужасна, но нужно было бороться и за тело. Он чувствовал, что яростно ухватился за мокрый песок и делал громадные шаги, какие делают во сне, чтобы удержаться в водовороте, пока не освободился наконец от власти реки и не упал, задыхаясь, на мокрую землю.

— Не в эту ночь, — на ухо ему проговорил Перу. — Боги покровительствовали нам.

Ласкар осторожно поставил его на ноги, и они зашуршали среди сухих стеблей.

— Это какой-нибудь остров, где в прошлом году была плантация индиго, — продолжал он. — Здесь мы не встретим людей, сахиб, но берегитесь: все змеи на протяжении ста миль выброшены сюда наводнением. Вот и молния, по следам ветра. Теперь мы можем видеть; но идите осторожно.

Финдлейсон был слишком далёк от того, чтобы бояться змей и вообще испытывать какое-либо человеческое волнение. После того как он протёр глаза, он видел замечательно ясно и шёл, как ему казалось, охватывавшими весь мир шагами. Где-то, во мраке времён, он выстроил мост — мост, который тянулся через безграничные пространства блестящих морей; но потоп унёс его, оставив под небесами только один этот остров для Финдлейсона и его товарища, единственных оставшихся в живых из людей.

Беспрестанная молния, извивавшаяся голубыми змейками, освещала все, что можно было видеть на маленьком клочке земли, — кусты терновника, кучку качавшихся с треском бамбуковых стволов и серое сучковатое дерево «питуль», осенявшее индусский храм, на куполе которого развевались лохмотья красного флага. Святой человек, который избрал своим летним местопребыванием этот храм, давно покинул его, а непогода сломала выкрашенное в красный цвет изображение его бога. Финдлейсон и Перу, с отяжелевшими ногами и руками, со слипающимися глазами, споткнулись о выложенный кирпичом очаг и упали на землю под покровом древесной листвы. Дождь и река продолжали бушевать.

Стебли индиго зашуршали; в воздухе распространился запах скота, и появился громадный и мокрый зебу, направлявшийся под дерево. Вспышки молнии освещали трезубец Шивы на боку, дерзкую голову и спину, блестящие глаза, похожие на глаза оленя, лоб, увенчанный венком из поблекшего златоцвета, и подгрудок, почти касавшийся земли.

Сзади него слышался шум — это другие животные пробирались через чащу, звук тяжёлых шагов и громкого дыхания.

— Тут есть ещё кто-то, кроме нас, — сказал Финдлейсон. Он стоял, прислонив голову к дереву и смотря сквозь полузакрытые веки. Он чувствовал себя вполне спокойно.

— Правда, — глухо сказал Перу, — тут есть кто-то, и немаленький.

— Кто же тут? Я не вижу.

— Боги. Кто же другой? Смотрите.

— А, правда! Боги, конечно, боги.

Финдлейсон улыбнулся, и голова его упала на грудь. Перу был вполне прав. После потопа кто же может остаться в живых на земле, кроме богов, сотворивших её, — богов, которым каждую ночь молилось селение, богов, чьи имена были на устах всех людей, богов, принимавших участие во всех делах человеческих? Он не мог ни поднять головы, ни шевельнуть пальцем в охватившем его оцепенении, а Перу бессмысленно улыбался молнии.

Бык остановился у храма, опустив голову к сырой земле. В ветвях зелёный попугай расправлял свои мокрые крылья и громко вскрикивал при каждом ударе грома. Круглая лужайка под деревом заполнилась колеблющимися тенями животных. За быком по пятам шёл чёрный олень — такой олень, какого Финдлейсон во время своей давно прошедшей жизни на земле мог видеть лишь во сне, олень с царственной головой, чёрной, как чёрное дерево, с серебристым брюхом и блестящими прямыми рогами. Рядом с ним, с опущенной к земле головой, с зелёными горящими глазами, с хвостом, постоянно ударявшим по сухой траве, шла тигрица с толстым животом и широкой пастью.

Бык присел у храма, а из тьмы выскочила безобразная серая обезьяна и села по-человечески на место упавшего идола. Дождь скатывался, словно драгоценные камни, с волос на её шее и плечах.

Другие тени пришли и скрылись за пределами круга, среди них пьяный человек, размахивавший палкой и бутылкой с вином. Потом из-под земли раздался хриплый, громкий крик:

— Вода уже спадает. Час за часом вода спадает, а их мост ещё стоит.

«Мой мост, — сказал себе Финдлейсон. — Теперь это, должно быть, очень старинная работа. Что за дело богам до моего моста?»

Глаза его блуждали во тьме, пытаясь разглядеть, откуда слышался рёв. Крокодил — тупоносый меггер, частый посетитель отмели Ганга — появился перед зверями, бешено ударяя хвостом направо и налево.

— Они сделали его слишком прочным для меня. За всю эту ночь я мог оторвать только несколько досок. Стены стоят! Башни стоят! Они заключили в цепи мой поток воды, и моя река уже более не свободна. Божественные, снимите это ярмо! Верните мне вольную воду от берега до берега. Это говорю я, мать-Гунга. Правосудие богов! Окажите мне правосудие богов!

— Что я говорил? — шепнул Перу. — Здесь действительно совет богов. Теперь мы знаем, что весь мир погиб, за исключением вас и меня, сахиб.

Попугай снова закричал и замахал крыльями, а тигрица, плотно прижав уши к голове, злобно зарычала.

Откуда-то из тьмы появились раскачивающийся большой хобот и блестящие клыки, и тихое ворчание нарушило тишину, наступившую за рычанием тигрицы.

— Мы здесь, — сказал низкий голос, — великие. Единственный и многие. Шива, отец мой, здесь с Индрой. Кали уже говорила. Гануман также слушает.

— Каши сегодня без своего котваля[1]! — крикнул человек с бутылкой вина, бросая свою палку; остров огласился лаем собак. — Окажите ей правосудие богов!

— Вы молчали, когда они оскверняли мои воды! — заревел большой крокодил. — Вы не подали признака жизни, когда мою реку заключили в стены. У меня не было никакой поддержки, кроме собственной силы, а её не хватило — силы матери-Гунги не хватило против их сторожевых башен. Что мог я сделать! Я сделал все. А теперь, небожители, всему конец.

— Я приносил смерть. Я развозил пятнистую болезнь из одной хижины их рабочих в другую, и они все-таки не остановились. — Хромой осел с разбитым носом, вылезшей шерстью, кривоногий, спотыкаясь, выступил вперёд.

— Я извергал им смерть из моих ноздрей, но они не останавливались.

Перу хотел подняться, но опиум сковывал его члены.

— Ба! — сказал он, отплёвываясь. — Это сама Ситала, Мать-оспа. Есть у сахиба платок, чтобы закрыть лицо?

— Не помогло! В продолжение целого месяца они дарили мне трупы, и я выбрасывал их на отмели, а работа их все продвигалась. Демоны они и сыны демонов! А вы оставили мать-Гунгу одну на посмешище их огненной колесницы. Правосудие богов на этих строителей мостов!

Бык прожевал жвачку и медленно ответил:

— Если бы правосудие богов настигало всех, кто смеётся над священными предметами, на земле было бы много тёмных храмов, мать.

— Но это больше чем насмешка, — сказала тигрица, протягивая лапу. — Ты знаешь, Шива, и вы также, небожители, вы знаете, что они осквернили Гунгу. Они, конечно, должны быть отведены к истребителю. Пусть судит Индра.

Олень отвечал, не двигаясь:

— Как долго продолжалось это зло?

— Три года по счёту людей, — сказал крокодил, плотно прижавшись к земле.

— Разве мать-Гунга собирается умереть через год, что так стремится отомстить сейчас же? Глубокое море ещё только вчера было там, где она течёт теперь, а завтра — как считают боги то, что люди называют временем — море снова покроет её.

Наступило долгое безмолвие; буря улеглась, и полный месяц стоял над мокрыми деревьями.

— Судите же, — угрюмо сказала река. — Я рассказала о своём позоре. Вода все спадает. Я не могу ничего больше сделать.

— Что касается меня, — то был голос большой обезьяны, сидевшей в храме, — мне нравится наблюдать за этими людьми, вспоминая, что и я строила немало мостов во время юности мира.