Трагедия казачества. Война и судьбы-3 - Николай Тимофеев

Когда стемнело окончательно, Мария возвратилась в Стан. Никто из знакомых не верил, что она уцелела — считали: Мария с детьми ушла с Крестным ходом. К тому же многие видели, как какая-то молодая мать бросилась с детьми в водовороты Дравы. И это был не единичный случай. А Мария возьми — и объявись к своей подводе, которая более двух лет заменяла ей и крышу, и стены дома…

Вся земля вокруг была истоптана английскими ботинками. Среди подвод медленно передвигались люди. Безмолвные, как привидения. Волосы женщин растрепаны, лица обезумевшие. Но впереди ожидало еще более страшное: или смерть в белорусских лесах, как утверждали из РОА, или лагеря НКВД. И еще неизвестно, что было страшнее…

У кормящих матерей пропадало молоко. Дети плакали. Иные матери, застыв, сидели над трупами своих детей, затоптанных в толпе во время паники, когда англичане, окружив танкетками многотысячную толпу, начали выхватывать людей и забрасывать в машины. В этой немыслимой давке, духоте и среди всеобщего отчаянья только юнкера не потеряли мужество. Спасая мечущихся детей и женщин от наседающих со всех сторон английских солдат, юнкера взялись за руки, образовали цепь и приняли на себя удары прикладов и дубинок. Безоружные, окровавленные, они падали и поднимались вновь, чтобы прикрыть своими еще мальчишескими телами образовавшуюся брешь. Сыновья преданных отцов и сами преданные, они вставали снова и снова «в час невзгоды, в честь Свободы…» Надежда и будущая слава так и не обретшего новой Родины казачества… Неоперившаяся стая орлят казачьих, где каждый в отдельности в эти часы успел повзрослеть и стать орлом… Ни один из избитых юнкеров не сел в машину добровольно.

Прибывшие на место представители Красного Креста хватались за головы:

— Теперь мы понимаем, на чьей стороне была правда! Но уже нельзя ничего изменить…

К Марии подходили прощаться одинокие и бездетные казаки. Они надеялись прорваться в горы, к американцам.

— Прости, Мария, — говорили они, — но у тебя — дети. С детьми не пробиться…

Пришла попрощаться и Хима Миновна Грекова. С пятнадцатилетним сыном Женей и одним из своих родственников они тоже уходили в горы.

— Леночка еще очень маленькая, — убеждала Марию Хима Миновна, — я возьму у тебя Мишутку. Так нам будет легче обеим…

Но Мария и на этот раз не отдала сына.

Старые казачки крестили уходящих вслед:

— Спаси, Христос, хоть вас, родимые!..

Старые казаки надевали чистые рубахи и просили друг у друга прощения. Как перед неминуемой смертью. От всего этого Марии впору бы завыть, но душа будто окаменела. А слезы… Их давно уже не было.

Всю ночь в горах раздавались выстрелы. И все же многим удалось прорваться сквозь английские заслоны. Те же, кому этого не удалось, предпочли смерть плену. Офицер Боковской станицы отстреливался, пока в обойме осталось три патрона. Одним из них он застрелил свою шестнадцатилетнюю дочь, вторым — жену и последнюю пулю пустил себе в висок. Он знал о Соловках не понаслышке.

На следующий день приехал в стан переводчик. В английской форме, черноглазый, русские слова выговаривал с еврейским акцентом. Переводчик сказал, чтобы готовились к отправке. Когда Мария спросила — а как же ей с четырьмя детьми? (о приказе сдать лошадей в стане уже знали), переводчик ответил:

— Запрягайся сама и вези своих детей!

После объявления об отправке «на Родину» мало кто думал о каком-то там будущем. Младшие дети Марии ничего не соображали, но старшего мать начала готовить к самому худшему:

— Может статься, — говорила она, — поставят нас перед ямой и станут стрелять. Но ты не бойся — это они только пугать будут…

— Конечно, мама, — соглашался восьмилетний Федор. — Я буду держать за руки Людочку и Мишутку, а ты возьмешь на руки Леночку…

В своем возрасте Федор давно уже знал: на этой войне у края ямы никогда и никого не пугали. Он это понял еще в сорок первом году, когда им, нескольким пацанам, удалось прокрасться мимо полицейского и заглянуть в огромную яму на краю городского кладбища. Полузасыпанные, из-под земли виднелись руки, ноги и… головы.

Он соглашался с матерью, стараясь по-своему успокоить ее. Для своих восьми лет от роду Федор видел слишком много трупов и войны.

К этому времени кое-кто из знакомых начал сторониться Марии. Жена офицера… Видя, в каком положении та оказалась, к ней подошел пожилой казак.

— Ваш муж спас моего сына от трибунала за утерю оружия. Разрешите, я помогу вам…

Несмотря на запрет, казак поймал пасущихся неподалеку лошадей, запряг, и Мария с детьми и свекровью доехали к месту сбора. Утром их погрузили в вагоны и повезли на Юденбург.

Лагерь в Юденбурге был подготовлен неподалеку от железнодорожной станции. За спиной у Марии в вещевом мешке — Мишутка, одной рукой прижимает к груди Леночку, другой тащит вместе со старшим сыном узел с детской одеждой. Пятилетняя Люда ухватилась за материнский подол. Широко распахнутые ворота как бы приглашали: «Входите! Видите, ничего страшного здесь нет. Значит, и в дальнейшем ничего страшного вас не ожидает».

До темноты находились под открытым небом. На ночь загнали в огромное помещение. Из-под потолка, из узких окон уставились рыльца пулеметов. «Неужели прямо сейчас? — подумала Мария. — Прямо здесь, в этом помещений?!» Однако никто не стрелял. Начали вызывать пофамильно отбирать рядовых казаков. А с утра принялись «обучать правилам поведения». Для начала всех выстроили в шеренги — «контингент» готовили к отправке в Грац.

Мария подошла к коменданту и, не думая о возможных последствиях, стала объяснять, что без посторонней помощи она, с четырьмя детьми и семидесятишестилетней свекровью, к месту погрузки не дойдет.

Комендант выслушал и… выделил в помощь двух казаков.

Грац. Огромная площадь, проволочное ограждение… Здесь предстояло пробыть несколько дней. Но в первый же день Мария увидела хорунжего Фирсова: тот был в форме советского офицера и при орденах. Рядом с Фирсовым — двое в штатском. Фирсов всматривался в лица и, отыскав нужного ему, кивком головы указывал. «Узнанный» тотчас же оказывался под «опекой» людей в штатском. Увидев Марию, Фирсов поздоровался. Та ответила. Со штатскими было понятно — контрразведка. Но Фирсов… Фирсов примкнул к казакам в Белоруссии. Вместе с женой. Теперь Марии стало понятным поведение жены Фирсова во время ночного налета партизан на Олессо. Та даже не поднялась с постели, чтобы одеться. «Это вам, блядям, надо бояться, — заявила она тогда своей соседке Шеверевой. — Я белорусска, и меня партизаны не тронут…» Как видно, совсем иное имела в виду жена хорунжего в разговоре с казачкой, но поостереглась…

Что будет с детьми? Где Петр? Что с ним? И когда Мария услышала о том, что где-то здесь находится офицерский лагерь, она решилась обратиться в контрразведку.

Принял молодой калмык, предложил стул и выслушал, не перебивая. И о том, что четверо детей, и о том, что она просит отправить ее с детьми в лагерь к мужу.

— Знаете, — сказал он Марии, — другой, может, вас и не понял бы. Но наши калмыцкие женщины в чем-то похожи на вас. Я не могу ни сообщить вам, где именно находится ваш муж, ни, тем более, отправить женщину с детьми в офицерский лагерь. Там другой, более жесткий режим.

Грузили в товарные вагоны. В бочках из-под бензина — питьевая вода, такие же бочки были приспособлены под «параши», окна опутаны колючей проволокой.

Дети начали умирать еще дорогой. У Марии заболели младшие. На длительных стоянках, где поблизости была река или какой-либо водоем, матерей выпускали из вагонов прополоснуть пеленки. Поговаривали, будто везут через Болгарию. «Но почему именно через Болгарию? — удивлялась Мария. — Хотя…» Одетые в черные платья женщины, которых видели на перронах, крестили окна эшелона, проходящего мимо. Женщины плакали и кричали вслед:

— Сегодня — вас, а завтра — нас…

Они понимали, кого везет и куда…

«Социальное» разделение началось еще до отправки. Но в эшелоне оно стало проявляться во всей своей неприглядности.

Оказалось, что у многих «трофейных жен» (женщины, которых подобрали во время отступления) мужья в Красной Армии. Мария вдруг узнала: во всем виноваты офицеры и, конечно же, — офицерские жены, а их самих, «трофейных», казаки едва ли не отлавливали в белорусских лесах и чуть ли не на аркане тащили за собой в Северную Италию. И, наконец, что они вообще — советские! Слушая всех этих «дорожных», казачки отмахивались от них, как от надоедливо жужжащих мух. Но иногда какая-нибудь из казачек, чтобы поостудить возродившийся «патриотизм», бросала зло:

— А с чего же это вы оказались в Белоруссии? Немцы вас побросали там, лахудры вы подстриженные! А наши жеребцы подобрали. Чтобы какая ни есть, а все баба…

Дорогой давали суп из концентратов, хлеб. Но дети умирали. Их хоронили на остановках. Кто-то постоянно молился, кто-то озлоблялся еще больше…