Очищение огнем (тематическая антология) - Поль Андреота

— Когда вы уезжаете? — спросила она.

— Завтра утром. Больше мне тут нечего делать.

— Конечно… Если передумаете, заходите. Я вам покажу мой дом.

Она повернулась и пошла обратно. Некоторое время раздавался легкий шорох ее шагов. Когда он затих, я открыл ярко освещенную дверь гостиницы.

Внутри оказалось довольно шумно. Несколько человек сидело вокруг стола, отделанного под мрамор. Говорили все разом, и каждый стремился перекричать остальных. Но, завидев меня, они умолкли стали смотреть, как я подхожу к конторке и беру свой ключ. Один из них встал. Это был хозяин.

— Не выпьете с нами..?

— Нет, спасибо, — сказал я.

— Но эти господа хотели бы поговорить с вами.

— Ну… тогда ладно.

Я взял предложенный мне стакан на этот раз красного вина и сел за стол. За исключением темноволосого человека, который выглядел довольно молодо, им всем было около пятидесяти, и, представив меня, мсье Лорагэ умчался по своим делам. Я узнал, что толстяк в пастушьей куртке — это местный мэр; тот, у которого были впалые щеки и густые усы, — член городской управы, так же как и мужчина рядом с ним; четвертый — владелец гаража; а молодой человек в берете оказался школьным учителем. Делегация местных сановников.

— Вы проводите расследование? — спросил мэр. — Я дам вам кое-какие сведения.

Судя по агрессивному тону, он был не вполне трезв.

, - Сходите посмотрите на нашу крепость. Шедевр архитектуры одиннадцатого века. Там проповедовал и призывал к крестовым походам Пьер-отшельник. А теперь она разваливается, и мы не можем получить от правительства средств на реставрацию. Пойдите и посмотрите дама рабочих в Сарлакском районе — таких лачуг постыдились бы и негры. Неужели это все, чего добилась Франция?

В разговор вступил еще один собеседник:

— Знаете ли вы, почем будет продаваться в этом году наш виноград? А персики? Персики гниют на деревьях, потому что их цена не покрывает расходов на сбор и упаковку.

— Известно ли вам, сколько фермеров задолжало банку? — спросил учитель. — Семьдесят восемь процентов! Знаете ли вы, сколько из них сможет заплатить свои долги?

— Одну минуту, — перебил я. — Вы обращаетесь не по адресу. Все это очень интересно, но я занимаюсь другим.

— Чем же вы занимаетесь? — не унимался учитель. — Допустим, завтра мы окажемся на первой странице вашей газеты — о чем вы будете писать?

— Я буду писать о Бонафу.

Разговор начал терять всякий смысл. Я испытывал искушение встать и уйти, послав их всех к черту.

— Я занимаюсь совами, пригвожденными к дверям, и младенцами с перерезанным горлом.

— Это Дув наговорила вам всякую чепуху, не так ли? — раздраженно сказал член городской управы. — Мы видели, как вы сейчас прогуливались с ней.

Я уже начал вставать, но сел снова, внезапно заинтересовавшись, и мне налили еще один стакан вина.

— Кто эта девушка? — спросил я. Мэр пожал плечами. Владелец гаража сделал неопределенно рукой.

— Откуда она взялась? — настаивал я. — С кем она живет?

— Дув живет одна, — ответил Лорагэ. — Родители у нее погибли три года назад в автомобильной катастрофе. Ее взял к себе дядя, целитель. В прошлом году ей исполнился двадцать один год, и она ушла жить в родительский дом. Говорят, у нее осталось небольшое наследство, ферма в Лабежаке и какие-то акции.

— Да, — произнес второй член городской управы, тот, что до сих пор молчал. — У них денег куры не клюют, Бонафу здорово загребает.

— Похоже, люди не очень любят его, — заметил я.

— Бонафу боятся, — сказал мэр, делая особое ударение на последнем слове.

— Он мне показался вполне приятным человеком.

— Всегда готов помочь, — насмешливо продолжил учитель, — сделать для вас все, что хотите, может даже просидеть целую ночь у постели больного.

— Но ведь так оно и есть, — возразил Лорагэ. — Ты не можешь это отрицать.

Так мы беседовали еще минут двадцать. Мои собеседники стали гораздо любезнее. Они высказали все, что, по их мнению, следовало сказать журналисту из Парижа, и к ним опять вернулось свойственное им добродушие. В их словах постоянно ощущалась любовь к родному краю, к отцам и дедам. «Бедняги, — подумал я — они не знают своего счастья. Нетрудно вообразить воплощение их грез — заводы в предместьях, отравленная речка, в которой прежде водились раки, супермаркет в сквере, в тени собора.» Я представил, как бульдозеры штурмуют Пролом и вокруг вырастают домики членов городской управы. «Слава Богу, — думал я, — это никогда не произойдет.» Но у меня не было уверенности. И потому, ложась спать, я сказал себе, что завтра непременно пойду и навещу тот дом — тот все дышит в едином ритме. И девушку. Она казалась мне чудесной реликвией из мира, который давно исчез. Возможно, так все и было. А может, какие-то другие причины побудили меня встретиться с ней.

Глава 3

Однако мой визит закончился довольно неожиданно. Начался он в десять часов возле чулана под лестницей. Там пахло старой обувью и спелыми яблоками. Непременными атрибутами старого дома были полные сокровищ чердаки, скрипучие доски, плохо закрывающиеся двери, погреба, прогнившие балки, тяжелая мебель и выцветшие, пожелтевшие фотографии на каминной полке. Романтическая дребедень. Весь эффект был в неустойчивом равновесии. (У Терезы была мания располагать безделушки, рамы для картин, подсвечники, вообще все предметы немного наискось, иногда на самом краю стола или каминной полки. Удивительно, как они не падали. Позже мне пришлось вспомнить об этом).

Ввиду отсутствия у меня энтузиазма, Тереза повела меня на экскурсию в парк раньше, чем намечалось. Это оказалось действительно забавным. Она рассказывала все, что можно было рассказать о дорожках, кустах и лужайках, и о том, какие звезды видны ночью между теми или иными ветками. Она проводила сравнение между домом и садом. Дорожки были коридорами, гостиная — солнечной лужайкой, чердак — зарослями кустов, и окна — просветами неба между ветвей. Все перемешалось.

— Бывают такие дома, — сказала она — которые посещаются призраками. Но это заколдованный дом. Его посещают добрые духи, а не злые. Вы согласны?

Она настойчиво пыталась узнать мое мнение. Я был не способен согласиться со столь сильным утверждением. Тереза показала мне маленький зеленый домик в дальнем конце парка. Там работал старый садовник. Его лицо с перебитым носом боксера делало его старше. Когда он появился у своего жилища с тремя горшочками азалий в руках, Тереза представила его:

— Это Фу.

Садовник бросил рассеянный взгляд в мою сторону и, не проронив ни слова, ушел.

— Он помешан на цветах, — едва слышно прошептала она, словно посвящая меня в некую тайну. — Если бы я его послушалась, у меня повсюду были бы цветы. Но я люблю только дикие цветы, без запаха, например лютики или маргаритки.

— Зачем же вы его держите?

— Это долгая история. Если когда-нибудь встретитесь с ним, не будите его, он носит цветы во сне.

«Если когда-нибудь встретитесь с ним…» — не в первый раз она употребляла это выражение. Например, я узнал, что дверь в одной из спален на первом этаже не запиралась, как бы сильно ни давили на щеколду. Чтобы ее правильно закрыть, нужно знать один секрет. «Я покажу вам как-нибудь», — сказала она. Как будто мне было суждено вернуться. Или остаться. К часу дня я уже умирал от голода. Тереза это предусмотрела. Она приготовила корзинку с сэндвичами, которые оказались столь же твердыми, как и ее бисквиты. Эту корзинку Тереза отнесла в свою «хижину» — так она называла странную постройку в дальнем конце парка, почти полностью скрытую листвой. Вблизи хижина оказалась сложенной из старых досок, сухого тростника, железных балок, ржавых железных листов, битых кирпичей и кусков шифера; дверью служила тяжелая, изъеденная временем доска.

Внутри стоял запах сырого перегноя. Ни окон, ни какой-либо мебели, только охапка сена, очевидно, заменявшая сидение. Единственным предметом обстановки был очаг из четырех больших камней и старой трубы. Рядом лежало несколько поленьев. Я сел на землю, прислонившись спиной к одной из стен. Хозяйка расположилась напротив меня и принялась медленно распаковывать свои припасы. Она была разочарована моей реакцией, моим ироническим отношением к ее заколдованному миру.

— Вы должны кое-что узнать обо мне, Тереза, — впервые я назвал ее по имени. — Прошлое, детство — весь этот хлам имеет для меня значение не большее, чем окурок сигареты.

— Прошлое не играет никакой роли в вашей жизни?

— Слава Богу, никакой.

— Почему «слава Богу»?

— Я не люблю старые дома, старые сады и вообще все, что тянет назад.

— Что же вы тогда любите?

— Вопрос не в том, что люблю я, а в том, что любите вы. Вы не можете провести всю жизнь, оставаясь тенью давно исчезнувшей девочки, посещающей дом своих родителей. Когда-нибудь вы состаритесь. И одиночество будет плохим помощником… Ладно, не стоит обращать на меня, внимание. Это просто моя склонность читать морали. Не принимайте всерьез.