КНИГА РЫБ ГОУЛДА - РИЧАРД ФЛАНАГАН

Потом он вновь повернулся ко мне лицом и — наверное, в сотый раз — прошёлся расчёской по усеянной перхотью шевелюре, зачёсывая назад свешивающиеся пряди.

— Но хотя исторические документы и подтверждают, что в промежутке между 1820 и 1832 годами колония Сара-Айленд была самой страшной каторгой во всей Британской империи, практически ничто из написанного в «Книге рыб» не соответствует известным фактам, касающимся истории этого островного ада. Очень немногие из имён, упоминающихся в сей курьёзной хронике якобы имевших место событий, могут быть найдены в дошедших до нас официальных документах, а те, которые действительно принадлежат реально существовавшим людям, лишь с очень большой натяжкой удаётся идентифицировать с именами фигурантов этого… этого печального, хоть и неплохо стилизованного попурри.

И если мы дадим себе труд заглянуть в являющиеся достоянием истории документы, — продолжил профессор, который, в чём я уже не сомневался, возненавидел мою «Книгу рыб», ибо привык находить истину в фактах, а не историях, и считал историю лишь поводом для унылого фатализма, и был обречён — с такой-то шевелюрой — испытывать тоску по прошлому, неизбежно сменяющуюся чувством, что его жизнь есть нечто столь же приземлённое, как и он сам, — то мы обнаружим, что колония Сара-Айленд отнюдь не страдала от притеснений начальника-тирана, хоть и не превратилась со временем в торговый порт, достаточно важный и независимый, чтобы стать, по существу, самостоятельным государством, имеющим своё развитое хозяйство; и её вовсе не сравнял с землёй апокалиптический пожар, описанный в вашей «Книге рыб», этой хронике всевозможных несчастий. — Он продолжал и продолжал молоть подобную чепуху, пытаясь найти убежище в единственном, что давало ему ощущение превосходства, — в своём многословии.

Он заявил, что когда-нибудь «Книга рыб», может быть, и найдёт своё место в истории, но лишь в бесславной и малосущественной истории англоязычной литературной подделки.

— То есть в той отрасли нашей национальной культуры, — добавил он, — которая теперь имеет некоторое право притязать на определённое внимание со стороны иностранцев.

— И нужно вам сказать, — отметил он, и его кривую усмешку почти скрыла чёлка, завесившая ему пол-лица, лица пьяницы, которого вот-вот стошнит, — что, если бы вы решили опубликовать эту писанину в качестве романа, вполне могло бы свершиться неизбежное: она претендовала бы на получение литературной премии, и не одной.

Возможно, у «Книги рыб» и были свои недостатки, как бы ни хотелось закрыть на них глаза, но мне и в голову не приходило, что она достаточно неоригинальна и помпезна, чтобы её причислили к «национальной литературе», А потому я счёл данное высказывание глупой шуткой невоспитанного человека, поспешил закончить нашу встречу отрывистым «до свидания», забрал «Книгу рыб» и вышел из кабинета.

VI

Сперва, отчасти убеждённый теми аргументами, которые услышал, я начал подумывать, не является ли действительно эта книга неким изощрённым, безумным жульничеством. Но, как человек, смыслящий кое-что в искусстве обмана, я хорошо понимал, что надувательство такого рода состоит вовсе не в том, чтобы солгать, а в том, чтобы подкрепить вымыслом уже имеющиеся концепции, а потому если книга действительно являлась мошенничеством, то в нём не было никакого смысла, ибо ничто из написанного в ней не соответствовало чьим-либо представлениям о том, каким следует быть прошлому.

Книга превратилась для меня в головоломку, которую я решил поскорей разгадать. Я закинул сети в Государственном архиве штата Тасмания, чей опрятный, но малопримечательный фасад обычного учреждения, каких в городе много, искусно маскирует тоталитарную суть скрывающегося за ним государства в государстве. Я практически не нашёл там ничего полезного, за исключением разве мудрого старого архивариуса, мистера Кима Пирса, который оказался прекрасным собутыльником.

Помимо того, что профессор де Сильва определил как присущую «Книге рыб» «загадочную необъяснимость», существовала ещё проблема идентификации повествователя: то была, по выражению де Сильвы, «всем лакунам лакуна», но эти слова для меня значили столь же мало, как имя Вильяма Бьюлоу Гоулда для него.

В списках каторжников мистер Ким Пирс отыскал сообщения о смерти нескольких Вильямов Гоулдов, а кроме того, представил меня живому Вильяму Гоулду, завсегдатаю бара «Надежда и якорь»; то был спивающийся художник-акварелист, рисующий птиц, с волчьей пастью (незаращением нёба — не у птиц, конечно, а у художника) — он публиковал свои зарисовки в журнале «Оушен чайлд». Пирс свёл меня и с Питом, хозяином гостиницы «Полумесяц»; это произошло в «Кабинете» — маленьком уютном баре в заведении последнего.

Только один из принадлежащих истории (то есть почивших) Вильямов Гоулдов мог быть, согласно сведениям о его жизни, в какой-то мере отождествлён с автором «Книги рыб», ибо за ними числились одни и те же преступления и у них имелась одинаковая татуировка на левом плече — красный якорь с голубыми крыльями, вокруг которого вился девиз: «Любовь и свобода». Именно на этого Вильяма Бьюлоу Гоулда, художника-рецидивиста, по прибытии оного в 1828 году в каторжное поселение Сара-Айленд и возложили необычную обязанность рисовать рыб для тамошнего врача.

Хотя эти подробности действительно совпадали с тем, что говорилось в «Книге рыб», жизнь реального Вильяма Гоулда, во всяком случае нашедшая отражение в отчётах, радикально отличалась от той, другой, история которой так захватила меня. Иногда я задавался вопросом, а не родился ли пресловутый Вильям Бьюлоу Гоулд, автор «Книги рыб», с кой-какими воспоминаниями о предыдущей жизни, которые ни его жизненный опыт, ни обстоятельства его рождения не могли объяснить; должно быть, с тех пор он только и делал, что измышлял несуществовавшее, наивно полагая, будто воображение может заменить опыт, объяснить и разрешить его проблему — это странное состояние памяти.

После таких сбивающих с толку трудностей представьте моё изумление, когда я откопал в тиши Оллпортовской библиотеки вторую «Книгу рыб», авторство которой также приписывалось осуждённому на каторгу художнику по имени Вильям Бьюлоу Гоулд и в которой имелись восхитительные рисунки, во всём, кроме одной детали, идентичные рисункам «Книги рыб» из Саламанки; сходство было столь поразительным, что я чуть не задохнулся, когда впервые её увидел.

Отведя в сторону добрейшего мистера Пирса, который оказался свидетелем новой моей находки, я объяснил, почему только что хватал воздух ртом, как рыба.

Я рассказал ему, что обнаружил удивительную вещь: существуют две «Книги рыб», а не одна; я также сообщил, что эти альбомы, похожие настолько, что один кажется зеркальным отражением другого, при всём своём сходстве совершенно различны. В то время как книга из Оллпортовской библиотеки не содержит ни единого слова, книга из Саламанки населена ими столь же густо, как океан рыбами, и эти косяки слов образуют целую летопись или хронику, где приводятся крайне любопытные истории, объясняющие появление рисунков. Одна книга разговаривает с вами посредством слов, другая — посредством самого молчания, так что даже невозможно сказать, какая из них более загадочна.

«И правда, — проговорил мистер Ким Пирс, протягивая мне желудочные таблетки «Миланта», — то, что одна из книг — зеркальное отражение другой, лишь увеличивает их загадочность».

Я бросился домой, выхватил найденный в леднике экземпляр из тайника за зеркалом в ванной и поспешил в ближайшую гостиницу, чтобы в её баре погрузиться в мир спиртных напитков и рыб.

Но тут, прежде чем я продолжу, мне хотелось бы поведать о второй необычной особенности «Книги рыб» — помимо излучающего свет переплёта, — примечательном свойстве, в котором я увидел поразительное сходство с реальной жизнью. Я упоминал уже, что книга практически не имеет конца как такового. Даже теперь я испытываю некоторые колебания: стоит ли писать о подобном; слишком уж необычна эта её черта, чтобы в неё можно было поверить, — в то, что повествование никак не желало закончиться.

Каждый раз, когда я вновь открывал книгу, оттуда вываливался какой-нибудь содержащий новые откровения клочок бумаги, который прежде не попадался мне на глаза; либо я вдруг натыкался на сноску, которой раньше не замечал, или неожиданно доходил до слипшейся пары листов, прежде мною пропущенных, и, осторожно разделив их, обнаруживал важный поворот сюжета, который заставлял меня переосмыслить его в целом и представлял всю историю в совершенно ином свете. Так что каждый раз, когда я открывал мою книгу, в ней чудесным образом прибавлялась одна глава. Но тем вечером, который я провёл в полном одиночестве в баре гостиницы «Республика» — в прежние времена носившей имя «Империя», — мне открылось, несмотря на сжигавшую меня безумную страсть, причём по одному только содержанию того, что я читал — со всё возрастающим страхом, — что эта глава окажется последней.