Геологическая поэма - Владимир Митыпов

— Глянь-ка, экспедишник, а культурнай! — удивленно-одобрительно заметили бабки.

— Надо же… — нерешительно произнесла продавщица и, помедлив, двинулась к прилавку, загроможденному штуками материи и толстенными рулонами ковров.

— Допустим, я собираюсь на смотрины к родителям своей невесты, — Валентин свойски подмигнул бабусям. — Что для этого нужно?

— Пинжак тебе нужен, сынок, — сказала слева подошедшая бабуся.

— Из хорошего сукна, — становясь справа, уточнила другая.

— Правильно!.. Спасибо! — Кивок налево, кивок направо и широкая улыбка рубахи-парня, адресованная продавщице.

Та оценивающе оглядела покупателя, поколебалась и после минутного отсутствия вынесла из подсобки большую и плоскую картонную коробку. Стала вытирать пыль с украшенной яркими заграничными надписями крышки, говоря хриплым голосом:

— Кажись, с позапрошлой зимы тут лежит. Не берут — экспедишникам он ни к чему, а своим… куда, в какую чертову филармонию они его наденут?.. Сто семьдесят рублей.

— Ох-ох! — дружно вздохнули бабки. — Дорогой, холера…

— Не в цене дело, — хмуро возразила продавщица. — Денег у людей навалом. Некуда выйти — вот в чем беда. — Глянула на Валентина — Скорей бы хоть ваши нашли что-нибудь… Наедут люди — все веселей… А то, кроме своих охламонов, никого и не видишь…

— Будет, все будет, — бодро сказал Валентин. — И рудники будут, и города, и железные дороги…

— Господи, страх-то какой!.. — только и вздохнули старушки.

— Ну, до городов-то небось еще далеко, — продавщица в первый раз за все время улыбнулась.

В нарядной коробке под папиросной бумагой оказался темно-серый французский костюм, и при одном взгляде на него Валентин, знающий толк в одежде, сразу понял: это будет как раз то, что принято называть «удачной покупкой». Пиджак сидел на нем, отлично. Брюки Валентин примерять не стал, но, прикинув на глазок, определил, что и они будут впору.

— Беру… но это не все. Еще дайте белую рубашку, что-нибудь приличное на ноги… — он окинул взглядом полки, посоображал и уверенно закончил — А также всякую там мелочь: носки, галстук, смену белья, мочалку, мыло…

Бабуси захихикали с одобрением.

— Ловкий парень… аккуратнай! Вот тожно-то тестю с тещей приятно будет поглядеть на такого жениха!..

Когда Валентин, неся в руках то, что не поместилось в рюкзаке, вышел на крыльцо, давешний гражданин с шампанским по-прежнему обретался на завалинке.

— Что, кореш, в город на выхлоп собрался? Или здесь погудишь? — дружелюбно спросил он. Лицо у него было по-детски округлое, румяное, из тех, что плохо поддаются загару. Глаза простодушные, светлые, со следами непрошедшего хмеля, выгоревшие волосы — торчком. Мощные руки и грудь — сплошь в наколках.

— В город…

— Завидки берут! — крепыш мечтательно зажмурился, пошевелил пальцами ног. — Я месяца три как оттуда. Тоже на выхлоп ездил… Какой мы там в «Байкале» гуж держали! Каждый вечер…

Он покосился на Валентиновы сапоги.

— Прохоря-то у тебя на б… ногу! Какой размер носишь?

— Сорок второй, — Валентин с интересом ждал, что будет дальше.

— Мой размер… — вздохнул босой обладатель шампанского. — Может, того… оттаранишь их мне? Тебе ведь все равно в город…

— А свои где?

— Прохоря-то? Забодал я их одному кирюхе. И тужурочку забодал… «Забодали тужурочку, забодали штаны и купили бутылочку на поми-и-н души!» — с блатным надрывом пропел малый. — Ну, отдаешь?

— Жалко вообще-то. Разношенные они и как раз по ноге… Но для хорошего человека…

Валентин присел на ступеньку, стянул сапоги и отдал их крепышу вместе с портянками. Тот, довольно сопя, начал обуваться. Валентин тем временем разглядел на его мощном предплечье корявую синюю надпись: «Нет прухи в жизни» — и невольно задумался: «Прухи… пруха… Ага, это то же самое, что везуха. Понятно!»

— В самый девке раз! — Малый бойко топнул ногой, встал и прошелся. — Давай, кореш, замочим это дело, — предложил он и широченной пятерней подхватил с земли шампанское, словно серебряного павлина за шею.

— Не можем жить без шампанского?

— А кто запретит роскошно жить и материться! — Малый ухмыльнулся, пояснил — Хотел водяры взять, да Клавка не дает. Почему, спрашивает, ты ее пьешь?.. А потому, что жидкая, была б, говорю, твердая — я бы ее грыз!.. Слышь, а ты где пахал?

— В Кавоктинской партии, знаешь?

— Это от Абчадской экспедиции, что ли? Как там мужики — ничего заколачивают? Или безнадюга?

— Будешь пахать — получишь.

— Шурфы-канавы? Бери больше — кидай дальше?

— Да, горные выработки.

— Ага… — малый задумался. — Я, вишь, с топографами шарился, а сейчас откололся от них. Пока вышки в тайге ставили — еще ничего, кругом шестнадцать выходило, а таскать рейки — это мне не в жилу. Я это дело знаешь где видел… согласно колдоговору!

Валентин рассмеялся. В этом квадратном малом, несмотря на неуклюжую приблатненность, чувствовалось обаяние натуры здоровой и бесхитростной.

— У тебя документы-то есть? — спросил он. — Паспорт, трудовая книжка…

— Ну есть, — малый уставился настороженно. — Что дальше?

— А дальше вот что: если надумаешь, то слетай в Абчаду и зайди там в отдел кадров экспедиции. Пусть тебя оформят в Кавоктинскую партию.

— А ты кто такой?

— Я-то? — Валентин усмехнулся. — Я, брат, шибко большой бугор. Старший геолог партии… Так ты запомни — Кавоктинская, усек? Зовут-то тебя как?

— Юра Махонин…

— Вот так, Юра Махонин, надумаешь — приезжай, нам горняки нужны. Бывай здоров!

— Пока, — пробурчал Юра, усиленно размышляя о чем-то. — Может, и приеду…

Осторожно ступая босыми ногами, Валентин миновал узкий переулок, стиснутый с обеих сторон ветхими заборами, и по каменистому откосу спустился к некогда прославленному своими россыпями руслу Гирамдокана. Берег был гол, пустынен и — странное дело! — отчего-то дик, хотя вот он, одноименный поселок, прямо тут же, и слышно, как собаки побрехивают во дворах.

Метров на триста ниже по течению, там, где подступали к самой воде чугунного цвета скалы, виднелись искореженные металлические опоры со свисающими обрывками тросов — скорее всего, остатки подвесной дороги.

Высокие склоны противоположного борта долины когда-то, конечно, были покрыты лесом, а теперь там среди тоскливо-сизого разлива крупноглыбовых россыпей лишь кое-где торчали одинокие хилые деревца.

Все это, вместе с жестоко и как бы напоказ перекопанным аллювием [3] русла, являло картину не то былых сражений с применением полевой артиллерии, не то акта бессмысленного вандализма, учиненного какими-то сказочными великанами.

Можно было сказать еще хуже, — подумал Валентин, — впечатление такое, словно здесь прошло стадо свиней с железными рылами, но ведь и сам я тоже — хочешь не хочешь — имею какое-то отношение к горнодобывающему делу. М-да… из всех элементов таблицы Менделеева золото обладает, должно быть, наиболее «колониалистским» характером — там, где речь идет о нем, потребительская сущность человека по отношению к природе выступает в наиболее, так сказать, чистом виде: пришел, добыл и ушел, оставив после себя разоренную, загаженную землю. Ну что это такое? Сейчас у нас тысяча девятьсот шестьдесят пятый год, и поселок стоит на Гирамдокане вот уже почти век, а отойти от него на сто метров — и хочется взвыть от запустения и какой-то обреченности и наколоть на себе большими буквами: «Нет в жизни прухи!» Действительно, что больше скажешь, когда тысячи людей десятилетиями гнули хребет на этих вот холодных берегах, дичали, спивались, харкали кровью, подыхали, как псы, — и все это ради того, чтобы какой-то миллионер, кто-то там последний из семейства здешних золотопромышленников, слюнявой развалиной доживал сейчас в далекой Америке свою никому не нужную жизнь. У долгой и жестокой эпопеи итог оказался гнуснейшим!

Валентин сплюнул на как бы доныне хранящий следы прошлого песок и принялся снимать куртку.

Как понятное продолжение раздражающих мыслей вспомнилось вдруг ночное происшествие, и тогда он пожалел, что не порасспросил Лиханова, когда тот давеча упомянул о «пошаливающей» зимовьюшке. Подумалось: а почему обязательно надо считать того старика плодом бредового полусна? В конце концов, притопавший за полночь дедок, пусть даже и с некоторым изъянцем в голове, явление отнюдь еще не сверхъестественное. Рассказывал же старый друг отца Лабазников о том, как он некогда ночевал один у костра в безлюдной Приамурской тайге и, проснувшись вдруг среди ночи, увидел по ту сторону огня голую женщину с копной вздыбленных волос; она некоторое время смотрела на геолога, потом, дико вскрикнув, бросилась прочь, в непроглядную лесную темень. «Вот тогда-то я, единственный раз в своей жизни, действительно испытал настоящий страх», — говорил Лабазников. А дело объяснилось потом довольно-таки просто: в селении километрах в двадцати от того места, где он заночевал, утонул ребенок; его мать, от горя повредившись умом, уже несколько дней скиталась по тайге; позже ее, конечно, изловили, отправили в больницу, и чем там завершилось дальше дело, Лабазников не знал. Валентин допускал, что нечто подобное могло быть и в случае с ним, но настораживало другое: многое из того, что наговорил старикан, было связано, пусть даже полярным образом, с кое-какими мыслями и соображениями самого Валентина. Стало быть, старичок — фантом, творение подкорки?.. Все это крайне подозрительно…