Аркашины враки - Анна Львовна Бердичевская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мама перестала выходить из дому одна – боялась упасть. В те времена всех шатающихся или упавших принимали за пьяных, к ним не подходили. Упал – лежи, проспишься – сам встанешь. Разве что в мороз волокли в теплое место, в вытрезвитель.
Но если я была с мамой, она, как правило, бывала почти в полном порядке. Только ночью могла вдруг в темноте закричать от ужаса. Мы завели светильник-ночник. Мама продолжала много читать, слушала по радио «театр у микрофона», с удовольствием смеялась смешному, легко перенесла первую поездку в Уреченск, а потом и переезд. Она с азартом затевала покупку мебели и бесконечные перестановки, даже кое-какой ремонт могла начать. Но внезапно выдохнуться и слечь на неделю. Силы быстро кончались…
Как-то в субботу мама вдруг выгребла из-под стола несколько грязных деревяшек и сказала:
– Нашла на стройке.
Я невероятно удивилась. Выскочить в овощной магазин в нашем доме для нее было практически невозможно. И вдруг – одинокие походы за деревяшками, да по нашему пустырю со строительными котлованами и кранами …
– Хочу начать резать по дереву, – объяснила она. И ногой задвинула обрезки досок и брусков обратно под стол.
Я осторожно спросила:
– Не страшно одной на стройках?..
Она со странной улыбкой ответила:
– А чего бояться… Я и не одна. За мной тут приглядывать стали…
– Кто?!
– Как-нибудь тебе покажу… Не бойся. Они, конечно, противноватые, но безобидные. Смешные. И мне с ними спокойней.
Мне бы всполошиться. Но… как-то я это пропустила. Не стала углубляться. От резкой перемены жизни случился со мной легкий аутизм. Или еще что похуже. Я перестала на маму оглядываться. Не успевала.
Про черные дыры и прочую сингулярность в те времена по радио и телевизору объявлено еще не было. Но в нынешний просвещенный век могу сказать: Уреченск был чем-то вроде черной дыры, в которую моя прежняя детско-юношеская жизнь провалилась неизвестно как, именно в сингулярность. И только теперь, бездну времени спустя, дыра приоткрылась. И уже с другого конца Вселенной по неведомому каналу моей несколько раз контуженной памяти стала эта дыра отдавать то, что поглотила в юности. И маму, и ее болезнь, и УХЗ… и Аркашины враки.
Дядя Аркаша, в отличие от меня тогдашней, аутистом не был, а был наблюдательным, любопытным дуракавалятелем. И в то же время довольно таинственным типом. Разговаривал он со мною поначалу дураковатыми монологами, потом – короткими фразочками, как с женскими портретами на стене. Не о чем нам еще было разговаривать. Иногда он пел арии из оперетт. Вернее, мурлыкал, грассируя на французский манер, типа «я цыганский баррон, у меня соррок жён…». Особенно часто он напевал, когда оклеивал планшеты. Эта работа была безвредная и почти бездумная, но требовала понимания материала и чутья. Да… глаза закрою и вижу, как я это делаю под Аркашиным присмотром: вот чистый верстак, на нем лист ватмана, жестянка с горячим, тёмным и жидким столярным клеем и сам планшет – подрамник, обитый фанерой. Надо сначала пройтись по ребрам подрамника грубым рашпилем, чтоб никаких заусениц. Потом опустить чистую, мягкую и плоскую малярную кисть под названием «флейц» в ведро с водой и щедро обмахнуть этим самым флейцем весь ватманский лист. Потом взять смоченный лист за углы, поднять повыше и встряхнуть, сбросить лишнюю воду на пол. После чего положить лист обратно, но мокрой стороной к чистой столешнице. Наступала пора сухую сторону ватмана смазать горячим вонючим клеем. Затем, не спеша, чтоб ватман успел чуть набухнуть, снова взять лист за углы и уложить его на планшет клеем вниз и, осторожно, от центра к бокам выгоняя все пузыри воздуха мягкой бязевой тряпкой, притереть ватман к фанере. Наконец надо бритвой подрезать углы и аккуратно заправить бумажные «уши» на торцы подрамника, а потом еще раз все протереть бязевой тряпкой. Вот теперь – всё.
«Чуешь бумагу? Набухает… Чуешь уголок?.. режь по нему!» – так Аркаша меня учил в процессе. Потом ватман высыхал и натягивался, получались белоснежные, квадратные и тугие барабаны. Замечательные!
Приятно вспомнить.
Никогда это чудесное умение мне не пригодилось. Но вот ведь что: оклеивать планшеты – это единственное, чему меня действительно всерьез учили, и я научилась по высшему разряду и на всю жизнь. Вот только спроса на это редкое умение нет и уже не будет.
Странно. Тысячелетиями в мире всегда делали и будут делать барабаны, но никогда и нигде не делали их квадратными. Видимо, у квадратных что-то не так с акустикой.
Аркашины враки
Очень долго не приходил из Москвы мой секретный допуск. Девочки-уборщицы уже через неделю ушли за проходную – в цеха, их сменили другие, и еще раз сменили другие… Мне уж и восемнадцать лет исполнилось, и первый снег выпал и растаял, а допуска всё не было. Не то чтоб это сильно меня беспокоило. Но уборщица на полставки в заводоуправлении получала тридцать пять рублей, а та же уборщица с допуском в цех за короткую, хотя и полную смену (шесть часов и десять минут) – получала сто пять рублей. Эту арифметику мне как-то мимоходом, за компотом в столовке з/у, объяснила Марья Федоровна, высказывая недоумение о задержке моего допуска. Сведения о разнице зарплат меня тогда впечатлили, потому что к осенней грязи у нас с мамой были резиновые сапоги и долги, долги, долги. А к зимним морозам – только валенки. Наши, деревенские, многократно подшитые валенки из Буртыма. А Уреченск, как я предвидела, и по зиме был город слякотный. Я уже в расчете на будущие трудовые доходы подумывала – не попросить ли денег в долг у Аркадия Семеновича? Но у него болели зубы, он маялся и полоскал их известно чем – всё тем же. Неловко было приставать
