Жажда смысла. Человек в экстремальных ситуациях. Пределы психотерапии - Урсула Виртц

В религиозной перспективе эта тема представлена иначе: с абсолютной уверенностью утверждается, что человек «жив не хлебом единым». «Он создан не для того, чтобы удовлетвориться частичным смыслом и максимально его исчерпать; задача человека гораздо масштабнее – пробраться к общему смыслу через частичные, опираясь на них. При этом частичный смысл помогает человеку, поскольку он содержит элементы и общего смысла, и бессмыслицы» (Lotz, 1977). Человек часто цепляется за частичные смыслы и принимает на себя экзистенциальную вину из-за одностороннего решения.

Обнаружение смысла, по мнению Лотца, становится возможным лишь тогда, когда человек переходит от частичного смысла к общему, когда общий смысл обнаруживается в частичном. При этом частичный смысл нам ближе и яснее нами переживается. Но среди всей темы смысла центральным является вопрос: «Доступен ли нам вообще конечный (общий) смысл?» Нас беспокоит и волнует именно вопрос об окончательном смысле.

Вопрос о том, существует ли «базовая потребность порождать смысл» (Gasiet, 1981), если человеку часто достаточно и частичного удовлетворения, обсуждается с разных точек зрения. Гюнтер Андерс считает, что человек в отсутствие «конечной цели» должен насовсем отказаться от всякого «смысла», так как со «смертью Бога» наступила и «смерть смысла» (Anders, 1981). По Андерсу, мы живем во «вселенной средств», где все является лишь средством достижения цели, каждая цель, в свою очередь, является средством достижения другой цели, и так до бесконечности. Согласно этой концепции, смысл – это опять не что иное, как средство достижения цели, тщетная надежда, так сказать, «опиум для народа», как пишет Андерс, отсылая нас к выражению Маркса. Во всяком случае, подчеркивает он, необходимо отказаться от взгляда на смысл как на «что-то неопределенное», ибо такой подход устарел, а понимаемый так смысл есть фикция. Впрочем, человек, как саркастически замечает Андерс, еще имеет возможность избавиться в психотерапии от ощущения бессмысленности жизни. Хотя и это ему уже не поможет, так как это все равно что «голодая, преодолевать чувство голода». Такие нигилистские высказывания звучат вполне в духе Ницше, с таким же скепсисом говорившего о «целостной» истине. Он считал слово «истинный» синонимом слова «жизнеутверждающий» и считал, что человеческое стремление к истине мотивируется лишь потребностью в личностном росте и благополучии, независимо от искренности человека и от реальности.

Наконец, как считает экзистенциалист Камю, у человека еще есть возможность выбрать героическую позу Сизифа, обратить нужду в добродетель, героически принять судьбу обреченного на неизбежные страдания и в этом видеть смысл. Или, с покорностью и простотой, человек может принять мысль о том, что отдан на произвол судьбы, и в этом тоже найти смысл, если он готов принять жизнь такой, какая она есть, как неизбежную данность.

То, как мы относимся к трагической основе нашего существования, к нашему «бытию-в-мире», к нашим внутренним противоречиям, определяет наш образ мира и человека и поэтому наше отношение к существованию частичного или общего смысла. При всем многообразии взглядов на то, как «задуман» человек, с трудом верится, что есть единая «объективная» истина, единственная «гарантирующая исцеление» терапевтическая концепция и понимание того, что такое здоровье. Вполне резонно было бы задаться вопросом, не является ли потребность в каком-то конечном и абсолютном «общем смысле» результатом нереалистических мечтаний и не вызвана ли она иллюзорным желанием получить от гуру или целителя смысл «на блюдечке с голубой каемочкой». Впрочем, эта страсть и надежда становятся понятны, если мы обратимся к словам Ницше: «Тот, у кого в жизни есть зачем, может вынести почти любое как».

Конечно, после трагедий Освенцима, Хиросимы и Боснии трудно верить в «объективный» окончательный смысл, тем более что его нельзя сформулировать рационально и словесно. Суть феномена смысла как раз и заключается в том, что на вопрос о нем невозможно дать исчерпывающий ответ. Смысл всегда тесно связан с субъективным опытом. Еще со времен Сократа различают объективную «истину» и субъективную «убежденность», и «смысл» подпадает под вторую категорию. «Нет объективно верного ответа на вопрос о смысле, ведь тут задействовано и объективное мышление, и субъективное оценивание. Любая формулировка – это миф, созданный человеком для того, чтобы ответить на вопросы, на которые невозможно ответить» (Jaffe, 1983).

Тем не менее, многие ученые – теологи, философы, социологи – старались найти ответ на этот вопрос. Многие люди теперь надеются на психотерапию, что она сможет дать ответ, более реалистичный и близкий к жизни, чем тот, который удалось получить науке. Может ли психотерапия оправдать эти ожидания, может ли она утолить эту жажду смысла или же она бессильна это сделать и пациент получит лишь ответ на вопрос о частичном смысле, который не имеет отношения к Высшему?

«Смысл, который можно изобрести, не является истинным», – говорил Лао-цзы. Понятие «общий смысл», кажется, проскочило сквозь все идеологические хитросплетения и не поддалось никаким попыткам концептуализирования. Ключевой является субъективная оценка смысла на основе опыта. То же самое относится и к религиозному опыту. Он не требует доказательств. «Неважно, что думает мир о религиозном опыте. Тот, у кого он есть, обладает сокровищем, которое стало для него источником жизни, смысла и красоты и показало ему мир и человечество в новом свете» (Jung, 1971a, par. 167). Следовательно, переживание смысла в религиозности, так же как и в любви, не требует доказательств. «Тому, кто переживал архетип смысла и создавал или воспринимал миф о смысле, не нужны толкования. Он знает: это есть. Тогда смыслом ветра является ветер, смыслом любви – любовь, а смыслом жизни – жизнь» (Jaffe, 1983, S. 171).

Много ли смысла нужно человеку? Очевидно, что ответить на этот вопрос обобщенно и исчерпывающе нельзя. Каждый человек может ответить на него лишь сам в процессе собственной жизни. Ответов столько же, сколько индивидуальных жизненных сценариев, личных потребностей и субъективных переживаний смысла. Так, например, одни будут довольны на всю жизнь, найдя какой-то частичный смысл и не задаваясь вопросами о первооснове бытия и абсолютном «общем смысле». Другие – рано или поздно, спонтанно или из-за болезни, тяжелой потери или других ударов судьбы – почувствуют потребность выйти из тесных пределов материального бытия ради большего целого и начнут искать ответы на жизненные вопросы «Откуда?», «Зачем?» и «Куда?».

Поиск частичного смысла или смысла жизни?

При выборе метода психотерапии для конкретного пациента вопрос о том, что ищет пациент – частичный смысл или смысл жизни, – может оказаться решающим. Для молодого человека, которому нужно укрепить свое Я, или для пациента с локальной симптоматикой, например с фобией, суть лечения заключается в применении поддерживающего, структурирующего метода. Такой метод помогает человеку лучше переживать страдание, которое существует здесь и сейчас или устранять симптомы. Скорее всего, выбор падет на поведенческую терапию или нейролингвистическое программирование, так как эти методы обещают быстрый эффект. Перес называет их «технологиями» достижения ограниченной цели лечения, которая ad hoc[7] определяется психотерапевтом и клиентом как «партнерское соглашение» (Perez, 1979). Эти методы не обращают внимания ни на «целостность», ни на более глубинную философскую обоснованность жизни, так как, по словам Бендлера, одного из основоположников НЛП, «от философии человек тупеет». Эти методы подходят для пациентов, ищущих метод, который помог бы им реализовать наиболее важный для них частичный смысл практического управления своей жизнью, а не «идти по пути индивидуации» или самореализоваться. Им нравится Бендлер со своим девизом «I wanna have the stuff done» («Хочу, чтоб „дело“ было сделано»).

Все же многие перестают довольствоваться минимальным смыслом. Это о них Фромм писал: «Мы все страдаем от чувства отчуждения от себя самого, от окружающих и от природы; от сознания, что жизнь уходит, как песок сквозь пальцы, что мы умрем, не прожив жизнь, что мы живем в изобилии, но остаемся безрадостными» (Fromm, 1972, S. 111).

Для того, кто осознал значение этих слов, цель терапии, ориентированной преимущественно на эффективность, «осязаемый» результат и функциональность, оказывается слишком однобокой. Такой «частичный смысл» оказывается недостаточным, но при этом необязательно, что у человека возникнет желание стать целостным, постигнуть окончательный смысл жизни и овладеть собственно «искусством жизни».

Ни частичные смыслы, ни общий смысл, отдельно один от другого «не имеют смысла». Напротив, они неразрывно взаимосвязаны. Функциональный, служащий только достижению конкретной цели смысл нужно рассматривать в контексте общего смысла, выступающего как последняя цель, иначе он «теряется». К тому же, вопрос о смысле жизни неизбежно заставляет задуматься над смыслом смерти. «Если бы смерть была всепоглощающим концом, то сегодняшние частичные смыслы не несли бы в себе общего смысла» (Lotz, 1977, S. 90). Богослов Иоганн Лотц рассматривает смерть как «начало, источником которого является конец». Лотц ссылается на Хайдеггера, который призывал нас неустанно и внимательно вслушиваться в «тихий голос бытия в шуме повседневности», писал о присутствии трансцендентного по эту сторону существования. Для того чтобы уметь слышать этот голос, нам в психотерапии нужна особая способность слушать шорохи и шумы «третьим ухом», слушать «сердцем», чтобы понять, какой смысл скрывается в бессмыслице.