Правление права и правовое государство в соотношении знаков и значений. Монография - Константин Арановский

Из объективных в первую очередь оснований и связей ведут европейские языки исходные правовые понятия – из естественно установленных пределов и разделительных линий28 или из действий, обозначаемых глаголами «ставить», а еще больше – «лежать» и «располагать», «класть» и «укладывать». Они сообщают о действиях, которые замыкают в границы подвижность (свободу) людей, предметов и самой жизни, когда в ней все улеглось, состоялись размежевания и проступил порядок или когда она устоится и станет, если не вполне оседлой, то в чем-нибудь определенной, получит в правилах свои устои и уклад. Эти отглагольные значения и сами глаголы именуют собой предчувствия, вносят форму в представления о законосообразных естественных связях, которые определяют судьбы и направляют деяния. Такими чувствами и представлениями наполнены магия, право, а впоследствии, кстати, и современная наука, где тоже господствуют образ закона и вера в него29.

Так, в старой и новой лексике закон – латинский lex (более древний, чем jus), древнегерманские lagu (ст. англ.), log (ст. норв.) и романо-германские law (англ.), loi (фр.), ley (исп.), legge (ит.) – берет начало в глаголах лежать, положить: протоиндоевропейского leg-, а потом λέχος (древнегреч.)30, lectus (лат.) и далее31 до английского to lie. Славянская речь знает глагол того же происхождения в сходном звуке32; сходным образом связаны с русскими лежать (и класть) правоположения, законоположения, уложение и уклад (в смысле общности установлений), а с глаголом ставить сообщаются (создают вместе с ним гнездо корня) установления или уставы. К ним примыкают знаки неподвижности и длительности в отличие, например, от всевозможных распорядительных указов и декретов. Это не только семантическое (смысловое, словесное), но и прагматическое (субъективно-значимое) прилегание обозначений – и древний закон, и современное право прочно связаны, в частности, с признаком давности. В быстрой же смене правила теряют законный смысл, в подвижном законодательстве закона не чувствуют, тогда как в «лежачей» давности, наоборот, он живет и присутствует, а права законно рождаются и отмирают33.

Объективны и пространственно-подвижные ориентиры, которые передают способность направлять и определять верное положение в области права. В разных языках понятие права буквально получено из ориентации вправо, на правую сторону. Droit, droite (фр.) сообщают о правой стороне или руке, а в этическом, в том числе юридическом, смысле означают право и правовое. Английское right, немецкое recht ориентируют вправо и выражают право, правое, справедливое34. По-испански derecho означает в пространстве – правый, а в этике – справедливый, правомерный, невиновный и само право. Столь же явно в русской речи правостороннее сообщается с правотой, правдой, справедливостью, правосудием, правилом, исправлением и собственно с правом35. Примерно так французское souverain, означая буквально высшее, сохраняет первое свое пространственное значение и в отношениях власти и права, где также ориентирует, располагая на образной высоте верховные правящие инстанции и суверенные их права.

Пространственно-правовые основания могут быть как неподвижными, так и ориентирующими по сторонам и направлениям (вправо-влево, вверх-вниз), где счет ведут от субъекта – от занимаемого им положения. Те и другие дают начало правилам: от проложенной границы, чтобы в ее пределах владеть, поддерживать запреты и защищать права, или от направления, которому нужно следовать. Разница между неподвижными и подвижными исходными ориентирами условна. Так, права гостя на неприкосновенность и защиту, на угощение и кров чужак получает, переступая порог и символически попадая в область очага как в неподвижном, так и в передвижном жилище; за их пределами правила гостеприимства теряют силу: «стоит ему выйти за порог приютившего его двора, и обязанность хозяина охранять гостя от врагов и мстить за его обиду, как за обиду родственника, сразу прекращается»; когда преступают порог, «воровство признается наиболее тяжким и чем ближе находился похититель к домашнему очагу, тем выше размер постигающего его взыскания». Вместо очага за исходную точку маленького миро- и правопорядка можно взять «цепь (рахис), на которой висит котел для варки пищи»36 и которую можно перемещать, а с нею вместе – весь уклад и его правила, как заведено у кочевых народов. Подобным образом племя ахилпа в австралийской пустыне имело собственную ось мира – столб, вокруг которого «начинается обживание территории… В странствиях ахилпы таскали его с собой, выбирая направление пути по наклону столба.…Если же столб сломается – это настоящая катастрофа… члены племени скитались еще некоторое время, а затем садились и умирали»37.

Правую и левую стороны люди тоже «носят» с собой. Правое несложно связать с натуральными предпочтениями в ходьбе, с преимуществами правой руки – более сильной и умелой. Борьба вернее обещает честную победу, если нападать с открытой и сильной правой стороны, нежели с левой – слабой, но коварной; с левой (от себя) стороны нападают неудобно для соперника и будто не совсем правильно, как это полагают в известном предубеждении. И в этике, вере и в речи, начиная с евреев, греков, продолжая старо- и церковнославянской словесностью, десницу предпочитают шуйце (левой руке), а левой стороне (шуия) – правую (десную, десницу)38: «…от шуия части спастися, стати же одесную…», – просят в молитве39.

Позже этика и язык смещаются к прямизне: не отрекаясь от правоты и не уклоняясь в «предосудительную» левизну, они все-таки «выпрямляют» этические понятия. Так, французское droit, кроме направления вправо, означает «прямо» и «отвесно» (для углов и линий). Эту буквальную смысловую прямизну иносказательно обращают в честную прямоту и потом даже предпочитают ее в посланиях веры: «чтобы не уклонялся он от закона ни направо, ни налево…» (Вт. 17: 18–20). И тогда держаться прямых путей означает этически примерно то же, что и следовать правым стезям или стоять одесную.

Прямизна, однако, уже намекает на отступление от права к тому произвольному руководству, где указующая десница пересиливает право-законные тяготения и где прямолинейные direction, Direktion, директива, направление или управление по смыслу и происхождению все еще связаны с right, recht – с правом, остаются с ним в корневом гнезде и питаются его пространственно-этической правотой40, но уже готовы немного ему «изменить» и дать субъекту, его руководящей воле перевес или власть над законом41.

Похожим образом в Риме, рассуждая о естественном, т. е. от-природном, казалось бы, праве, определяли его «искусством [ремеслом] добра и справедливости» (ius est ars boni et aequi), как бы предпочитая старинному бесстрастно-справедливому закону (lex) такое право (ius), которое и по звуку (в индоевропейских соответствиях)42 сближается с благом, и по смыслу зависит от того, как человек видит добро (bonum) и что он по воле своей обратит в право искусным своим деянием (ars). Но пока в праве и в самой жизни преобладает объективное43, оно не дает воле простора, и той нужно лишь покориться судьбе и закону, чтобы в пустой с ними борьбе не остаться бессильной, смешной и бесследной. Свободы воли вера в закон сама по себе не знает. Воля и слово вплетены ею в общую сеть зависимостей, не господствуют над судьбой и законом и, подчиняясь, лишь иногда от них отвлекаются – нелепо или трагически, как о том повествуют эпосы44. От этой веры с ее различными последствиями не свободны ни примитивные, ни развитые общности и традиции – она оставила след в конфуцианстве, шариате, в христианских культурах; даже в социализме господство народно-партийной воли и государственной директивы «научно» опирается на «правду» объективных «законов», предрешающих смену формаций ввиду необходимой взаимосвязи экономических базисов и социальных надстроек над ними.

Вера в право явилась, чтобы остаться с людьми навсегда как исходный прообраз (paradeigma) того, с чем предстоит человечеству жить во всех его отрядах, чтобы удержаться в нем как самый стойкий архетип, как бы ни были сильны все следующие новообразования. Она впечаталась в человека от его изначальных эстетических, этических потрясений и удивлений, не говоря уже о природно-рефлекторных ее основаниях, которые тоже нужно со временем как-нибудь обсудить и учесть. Ее следы уже не сотрут даже более сильные, убедительные, рациональные впечатления, подобно тому, как в организме первые впечатления (импринтинг) закрепляются насовсем, до самой смерти в его реакциях и повадках, что бы ни произошло с ним впоследствии. Такие следы неизгладимы, продолжаются в поколениях и пусть не все, но многое и главное предрешают в участи человечества, создавая эмоциональные, образные (эйдетические), интеллектуальные и, разумеется, этические ориентиры, чтобы с ними навязать правовые направления и пределы, причем не где-нибудь снаружи, а в самом человеке, которому от себя никуда не уйти.