Правление права и правовое государство в соотношении знаков и значений. Монография - Константин Арановский

Эти устоявшиеся выражения будто бы сбрасывают значения, добавленные к ним поверх первого смысла, понуждают повторять прибавления и не позволяют себя затушевать6, оставляя в итоге то впечатление, что в уравнении правления права с правовым государством не все учтено или сказано лишнее. Слова, израсходованные на то, чтобы «переговорить» или «заговорить» различия, еще больше такую разницу выдают, и кажется тогда, что не одна лишь сила слова, а сама действительность противится политической воле и ученой мысли с видами на общность народов в единой для всех правовой государственности.

В собственный исходный смысл произнесенных и записанных слов люди обычно вмешивают свои предпочтения, воображение, память, опыт7, впечатления проживаемой ими действительности и свои ожидания, – по большей части безотчетно и отчасти искренне и с ними входят в ту убежденность, с которой новый смысл перекрывает, кажется, прежние и становится главным. Силы этому впечатлению добавляют эстетическая, мистическая и даже поэтическая подкладка, политическая верность, почтение к отцам и основам или простое доверие к узнаваемым выражениям, с которыми вернее освоиться в обстановке, стать своим в профессии, в ученой среде и в нужной «парадигме» войти в «дискурс», как теперь говорят. И понятно, сколь многое можно услышать или прочесть о правовом государстве и о верховенстве права по отдельности и вместе и до чего разными могут быть соотнесенные с ними смыслы. Их помещают, например, в злободневное смысловое целое с народно-демократической волей и социальной государственностью или аналитически разобщают, выясняя собственные их качества в происхождении, содержании, в приписанных им деяниях. В конституции их излагают кратко, оставляют без точных подробностей, потому что стоит лишь двинуться в догматические и прикладные частности, как вместо единения идеал разобщит верующих на несогласные части, когда стороны стоят на своем относительно того, как его понимать и как сражаться за все, чего они на свой вкус ждут от правления права или от правового государства.

Но субъективное разнообразие не лишает обсуждаемые понятия и сами явления смысловой определенности, а субъективны они только в том, что именно люди думают, говорят о них и соотносят с ними взгляды свои и решения. Человек, однако, не свободен определять и навязывать окружающим значение употребляемых слов и устоявшихся между ними связей, отчего и понятия остаются объективными в способности сохранять свое значение, хотя бы и вопреки намерениям. Даже с собою наедине нельзя произвольно распоряжаться речью, потому что слова и выражения достаются мыслящему и говорящему с готовыми, заданными значениями8. Отступить от них и поправить иной раз велят политические цели, обстоятельства спора и попутные соображения. Но тогда и себя приходится уверять в правоте смысловых «улучшений», и другим внушать к ним сочувствие – каждый раз не без нажима9. Поэтому сторонние, навязанные значения от слов отстают, когда искусственное внушающее усилие собой утомит и само истощится или перестанет быть нужным.

В общем, слова, которыми обозначены правление права и правовое государство, не только сближают, но и намечают смысловые между ними различия10. Видимую разницу создает прежде всего то, что в rule of law (supremacy of law) нет ни state, ни равной государству персоны, подчиненной праву отдельно от прочих действующих лиц и связанной особым поручением наводить и поддерживать его верховенство. У европейцев на месте этого «пропуска» стоят славянские государство, дiржава и романо-германские Staat, Etat, Stato, estado… Они по первой видимости так близки английскому state, что кажется, будто государство состояло когда-то в rule of law, а потом ради краткости или ненароком выпало, позволяя себя по-прежнему там подразумевать11.

Иногда недостаток государства не замечают с тем видом, будто оно само собой разумеется и деятельно присутствует в правлении права12. Случается, что state не в переводе, а сразу по-английски прибавят к rule of law вопреки смысловому и структурному сопротивлению – просто ради «общего языка», чтобы в политическом каком-нибудь рассуждении получить в сумме избыточно-странное «rule of law state» – «государство правления права»13. Это выражение в корне меняет и семантику, и синтаксис в правлении права – вместо принципа (режима) номократии (nomocracy), который подчиняет себе всех субъектов, правящего субъекта, наоборот, своевольно ставят в самый центр понятия. Правящей силой и синтаксическим субъектом становится уже не право, а государство, при всем его почтении к закону. Выражение это громоздко и столь компромиссно, что для всех остается чужим, а rule of law в нем сходится с правовым государством лишь по видимости в искусственном составе узнаваемых слов. В обычной и в юридической речи, кроме переводов, редко произнесут «rule of law state» и мало кто услышит о «государстве верховенства права» или «государстве с верховенством права».

Порой государство держат в смысловых границах rule of law по словесной игре, когда от верховенства права натужно переходят к законности со «строгим и неуклонным» соблюдением законодательства и даже со всеобщим подчинением законодательной воле. Иногда, судя по литературе, а то и по судебным актам, верховенство права ставят в смысловую общность с «правовым демократическим государством, отличительной чертой которого является верховенство законов», имея в виду, однако, законы, государством же сотворенные. Правлению права едва ли близка та картина, где в последнем счете верховенство оставлено государству, и где оно само себя подчиняет закону, который само же создает и судьбой которого распоряжается.

Выходит, что правление права вернее произносить, читать или слышать в удалении от европейского воображения, чтобы его собственный смысл дал о себе знать и не оставил бы разницу с правовым государством незамеченной.

В отличие от rule of law, немецкое Rechtsstaat и русское правовое государство довольно свободно перемещаются из языка в язык в прямом и обратном переводе14. Смысловые потери не так при этом значительны и коренятся главным образом в разном происхождении понятий русского государства и немецкого Staat, в смысловых оттенках от этой разницы. В словообразовании (и не только) государство ведется от личности государя как обустроенное в пространстве господство лица, правящего на каких-либо законных, как правило, основаниях. В том же ряду стоят княжество, королевство, курфюршество, губернаторство, раджастан, султанат и подобные, чьи образы создает политико-правовое творчество в сходных движениях и фигурах фантазии. Образно продолжая личность правителя и фантастически с нею сливаясь, государство обретает в ассоциациях людей лицо sui generis и этим позволяет непринужденно приписать себе ум, волю, нравственные и другие одушевленные способности заодно с достоинствами и пороками.

Staat же начинает свой смысл с обустроенного в пространстве состояния и уклада, который в отличие от русского государства был прежде обезличен и оставался жизнеобразующим, но все же объектом или даже его частью15. Его, конечно, тоже образно одушевляют, как, например, «землю» или «страну», особенно «родную», а впрочем и «чужбину», поселяя в них душу, память и скорбь, обращаясь к их силе и покровительству, отвечая им заботой и защитой. Но в состоянии-установлении (в институции) личность не предрешена16 и даже может не получить развития17, что и выяснится в английской правовой и общей словесности, где state (и commonwealth) со своим «бедным» лицом недалеко ушло от объекта-состояния (благоденствия)18, особенно в сравнении с немецким Staat, итальянским stato, испанским estado или французским Etat19. На Континенте это деятельные субъекты со способностью к решениям и волевому отправлению власти. Врожденна ли в русском государстве личность или добавили ее в немецкое Staat – это заметное различие с правовыми к нему соответствиями, но его до случая можно оставить без подробностей, потому что в обоих образах есть и устроительно-пространственная сторона, и дееспособный властвующий субъект.

Привычке переводить правление права как правовое государство вряд ли нужно возражать, тем более что она укрепилась в профессиях и кажется удобной. Но заметим, что из перевода на английский государство совсем выпадает и под верховенством права его, если и знают, то наряду с частными лицами, корпорациями, властвующими учреждениями, которые, кстати, производны скорее от сообщества граждан и от публичного дела (от задач и функций власти), нежели от государства-субъекта.