Чеченец на баррикадах - Дмитрий Дудко

Тем временем Преображенский полк уже вышел из казарм и направился к Литейному.

Вышли и конногвардейцы. Хотели было ринуться на рабочие слободы южных окраин, но туда уже вошли семеновцы и московцы. Обыскивали дома, хватали пьяных и буйных, но не бесчинствовали. В это время незаметно исчез поручик Московского полка Николай Момбелли, больше всех уговаривавший однополчан не усмирять народ и даже перейти на его сторону.

Конногвардейская орда развернулась и понеслась Вознесенским проспектом, через ненавистную Сенатскую и Константиновский мост на Васильевский остров. Там Финляндский полк (в декабре восставший четвертым) лишь отогнал бунтующую толпу от Биржи и не пустил через мост. Орда обрушилась на рабочие кварталы, рубя и избивая нагайками всех подряд. Наспех сооруженные баррикады обходили с флангов. Громили рабочие домишки и казармы.

План императора (вернее, Дубельта) действовал.

Маклеру Ашоту Мирзояну с утра не везло. Биржа закрылась после того, как толпа подступила к самым колоннам. Прошмыгнув через Константиновский мост, он поспешил в Литейную часть к важному клиенту с ценными бумагами. И на Инженерной поравнялся с гостиной сотней.

— Армяшка, биржевик! Вот мы тебе покажем, жук нерусский!

Несколько торговых молодцов бросились следом. Мирзоян побежал, пролетел Симеоновский мост и понесся к Литейному. Следом гремело: «Бей армяшек, спасай Россию!». Грохотали начищенные сапоги и бочка с водкой.

Запыхавшись, Ашот развернулся к гогочущим преследователям. Он был вовсе не робкого десятка. В 29-м, когда турки хотели вырезать его село, он, деревенский лавочник, оборонял с крестьянами полуразрушенную крепость до прихода русских. Мирзоян вытянул из трости остро отточенную шашку, спрятал ценные бумаги на груди и вынул из портфеля дедовский кинжал.

— Подходи, зарублю, зарежу!

И вдруг позади загремело:

От Днепра и до Белого моря,И Поволжье, и дальний Кавказ!

Одним рывком Ашот нагнал колонну и влился в людскую реку.

Розенберг озабоченно смотрел по сторонам. С Васильевского острова — никого, кроме студентов. С Охты — никого. Значит, мосты уже перекрыты. Только бы дойти до бастующего второй день Арсенала, а потом — по Шпалерной к Таврическому дворцу. Жаль, что нет в казармах кавалергардов Анненкова — все в Царском селе.

На углу Пантелеймоновской путь преградили шеренги Волынского полка. На коне восседал откормленный, пышноусый Михаил Муравьев.

— Всем разойтись! Открытие Веча перенесено на завтра.

— А мы и до утра постоим!

— В чем дело, правитель? Демонстрация мирная, заявлена в полиции, — громко произнес Розенберг.

— А что жечь и громить будете, там тоже заявлено? Расходитесь, хамы, громилы! Не то всех зачинщиков по проспекту развешаю!

— Не пугай, тут тебе не Поволжье лапотное! Самого заместо фонаря подвесим!

Дальше все потонуло в крике: «Долой Мишку-вешателя!».

Воинство Силуянова стояло на Симеоновой, не торопясь присоединяться. Тем более, что сзади поблескивали штыки Павловского полка. А вскоре пришлось потесниться, пропуская всадников в черкесках.

— Волынцы, готовсь! Целься! — скомандовал Муравьев.

Стражники тоже вскинули ружья. Но стрелять первым никто не решался.

— Остановитесь! Вы же христиане! — отчаянно выкрикнул Достоевский.

— К счастью, в России не все христиане, — ухмыльнулся правитель и махнул рукой горнисту.

Из Симеоновой улицы вылетели чернявые всадники в папахах и бурках. Из Бассейной — чубатые конники в синих казакинах, шароварах с лампасами и фуражках Атаманского полка. Прорвав оцепление, они с гиком ворвались в толпу, словно волки в отару, и принялись охаживать нагайками и шашками всех подряд. Грузинская, кабардинская, чеченская брань вперемежку с русским матом и женским криком стояли над толпой.

Пушкин отбивался от донца тростью со свинцовым набалдашником. Мирзоян бился на шашках с грузинским князем и норовил достать его коня кинжалом.

— Кинто паршивый ты, а не князь!

— Маймуно велишвили![2]

Над головой Белинского взвилась нагайка, но вдруг руку черкеса змеей обвила железная цепь. Орудовал цепью китаец. Тарас, закрывая собою Вареньку, подставил трость под клинок чеченца. Сабля снова взвилась над головой поэта — и ударилась, высекая искры, о шашку Казбека.

— Проклятие твоему тейпу!

— Сын шакала, это твой тейп проклят, что посылает мужчин в царские холуи!

Китайчонок, взобравшись кому-то на плечи, вдруг взлетел над толпой и с невероятным визгом ударил на лету ногами в грудь здоровенного атаманца так, что тот свалился с коня. Петро Кармалюк тут же принялся молотить его тяжелыми кулаками.

— Вы, донцы, всегда иудами были! Ось тоби за Булавина, за Разина, за Омельку Пугача!

Впереди все еще не открывали огня. Розенберг кричал:

— Правитель, уберите своих опричников! Или я велю тыловому охранному отряду перестрелять их!

Вдруг из всего этого хаоса, словно черт из пекла, возник Мартын с Литейного.

— Эх, мало еще веселья! Гренадер, давай!

Высокий студент сильной рукой швырнул сверток через головы солдат, к ногам Муравьева. Прогремел взрыв. Конь рухнул и задергался в агонии, но Мишка-вешатель, отделавшись порванным мундиром, тут же скомандовал стрелять. Стражники дали залп в ответ и бросились на волынцев в штыки. Подоспевшие стражники тылового отряда начали выстрелами ссаживать донцов и кавказцев с коней.

Силуянов мелко крестился. Вот-вот павловцы погонят в бой. Или лучше самим пострелять черномазых? А командир Павловского полка Фролов уже идет к нему.

— Господин тысяцкий! Наведите, наконец, порядок, и ударьте во фланг смутьянам!

— Я вам, полковник, равен по званию. А приказа такого от моего командира, генерал-майора Розенберга, не получал.

Выругавшись по-французски, полковник отошел к своим. В свое время он вступил в тайное общество в угоду своему командиру Тютчеву. Ничего там не сделал, зато потом сделал карьеру. Силуянов на всякий случай построил своих молодцов в каре.

И тут откуда-то с конца проспекта донеслось громовое «Ура!». Арсенальцы ударили в тыл Волынскому полку. Не выдержав двойной атаки, гвардейцы бежали по Кирочной. Правитель удирал, забрав коня у адъютанта. Кавказцы и донцы, вырвавшись из толпы, понеслись прочь с проспекта. Гостинодворцы джигитам не помешали, но кричали вслед всякую обидную брань.

С Арсенала, впрочем, вышли далеко не все. Трусы и хозяйские угодники вместе с офицерами попрятались по цехам.