Просто слушай - Сара Дессен

— Ладно, — сказала я. Наконец-то мы поехали. Впереди охранник отгонял зевак от голубой «тойоты» с разбитым бампером. — Во сколько надо там быть?

— В четыре.

Я взглянула на часы:

— Мам, сейчас уже половина четвертого, а я еще не выехала с парковки. Где находится эта «Мушка»?

— В «Мейс Виллидж».

Туда ехать двадцать минут! И то если со светофорами повезет. Я и без заезда домой вряд ли успею.

— Ничего не выйдет.

Я понимала, что маме со мной приходилось непросто — я постоянно спорила. Но кроме того, понимала, что, разумеется, я изображу счастливую улыбку и отправлюсь на встречу. Потому что отказываться нехорошо. И нужно быть любезной.

— Ладно, — тихо сказала мама. — Хочешь, я позвоню Линди и скажу, что ты не приедешь?

— Нет, — ответила я, наконец-то подобравшись к выезду с парковки и включая поворотник. — Я поеду.

Моделью я работала всю жизнь. С бессознательного возраста. На первые съемки попала в девять месяцев — рекламировала ползунки для воскресного проспекта «СмартМарт». Няня тогда не смогла прийти, и мама была вынуждена взять меня с собой на пробы, в которых участвовала Уитни. Организатор спросила, можно ли задействовать меня в съемках, и мама согласилась. Так все и началось.

Первой моделью у нас стала Кирстен. Когда ей было восемь лет, она танцевала на концерте, и после него на парковке к родителям подошел представитель агентства по работе с талантами, вручил им свою визитку и попросил позвонить. Папа в ответ лишь рассмеялся, решив, что это обман, но мама заинтересовалась предложением и даже отвезла Кирстен на встречу. В агентстве сестру сразу же отправили на пробы для рекламы автосалона, которые, правда, она не прошла, а затем — для объявления в газете о пасхальном празднике в магазине в Лейквью. И вот эту работу Кирстен получила. Моя карьера началась с ползунков. А карьера Кирстен — с кроликов, точнее, с одного большого кролика, кладущего блестящее яйцо в ее корзину, в то время как моя сестра в пышном белом платье радостно улыбалась в камеру.

После того как у Кирстен появились регулярные заказы, Уитни тоже захотела стать моделью. Вскоре они обе участвовали в показах и иногда даже попадали на одни и те же пробы, из-за чего еще больше раздражали друг друга. Внешне сестры различались не меньше, чем внутренне. Уитни — красавица от природы — потрясающая фигура, яркие глаза. Зато Кирстен достаточно одного взгляда, чтоб передать всю живость своей натуры. Уитни прекрасно смотрелась в печатных изданиях, зато на экране не было равных Кирстен. И так во всем.

В общем, когда я начала работать, нас в городе уже очень хорошо знали и то и дело приглашали на съемки в рекламе универмагов, дисконтных центров или в роликах для телевидения. Папа старался держаться от модельного бизнеса подальше, как и от всего девчачьего, начиная с «Тампакса» и заканчивая несчастной любовью. Мама же была в восторге. С огромным удовольствием возила нас на съемки, вела переговоры с Линди по телефону и постоянно обновляла портфолио. Однако когда ее спрашивали, нравится ли ей, что мы работаем, мама всегда отвечала, что это наш выбор, а не ее.

— Лепи они куличики во дворе, я была бы счастлива! — все время повторяла она. — Но девочки захотели стать моделями.

По правде говоря, мама была влюблена в модельный бизнес, хотя и не хотела признаваться. Мне иногда казалось, что он для нее значил куда больше, чем для нас. Что он, по сути, ее спас.

Не сразу, конечно. Изначально наша работа была для мамы хобби. Обычно она помогала в офисе отцу, где, как мы шутили, было самое плодородное место на свете — то и дело беременели секретарши, и маме приходилось отвечать на звонки, пока не найдут новую сотрудницу, — а в свободное время возила нас на пробы и съемки. Но когда мне исполнилось девять, умерла бабушка, и все изменилось.

Я бабушку помню очень плохо, в основном по фотографиям. Но мама была единственным ребенком в семье и очень дружила со своей матерью. Они жили на разных побережьях и виделись всего несколько раз в год, но зато почти каждый день созванивались. По ним часы можно было проверять — зайдешь в десять тридцать на кухню и обязательно обнаружишь маму на стуле у окна с трубкой между ухом и плечом, размешивающую сливки в чашке с кофе. Разговаривали они о чем-то невыносимо скучном: о каких-то людях, которых я в жизни не видела, об обеде или даже обо мне, что в исполнении мамы звучало жутко тоскливо. Для нее, однако, эти беседы были как воздух. Мы и не осознавали, насколько они важны, пока бабушка не умерла.

Особым мужеством мама никогда не отличалась. Спокойная, с тихим голосом и добрым лицом. Случись на улице несчастье, всегда будешь искать такое в толпе, надеясь на утешение. После бабушкиных похорон мама сильно изменилась. Она как будто стала еще тише и казалась усталой и испуганной. Мне было всего девять, но я замечала, что с ней что-то не так. Привыкла, что мама всегда одинаковая, а тут… Папа говорил, что она просто очень сильно переживает и это нормально, что она устала, но вскоре придет в себя. Но время шло, а лучше маме не становилось. Она стала спать допоздна, а порой и вовсе не вставала с постели. Иногда утром я обнаруживала маму на кухне, все на том же стуле у окна, с пустой чашкой в руках.

— Мам! — звала я, но она не отвечала, и я звала снова. Иногда приходилось повторять по три раза, прежде чем мама медленно оборачивалась и смотрела на меня. И тут я пугалась и больше не хотела ее видеть. Казалось, она вот-вот совсем уйдет в себя и станет мне тогда совершенно чужой.

Сестры лучше помнят тот период. Они были старше, так что знали гораздо больше меня. И по старой доброй традиции совершенно по-разному себя вели. Кирстен занималась домашним хозяйством — убирала дом и готовила обеды, когда у мамы не было сил. Все это она проделывала с присущим ей напускным оптимизмом, как будто ничего не случилось. Уитни же часто проводила время под маминой прикрытой дверью — прислушивалась, приглядывалась, но всегда уходила, как только замечала меня, стараясь не встречаться со мной взглядом. Я же, как самая младшая, не знала, как себя вести, поэтому решила просто не мешаться под ногами и задавать поменьше вопросов.

От мамы тогда зависела вся наша жизнь. Получился такой своеобразный барометр — взглянешь на маму с утра и сразу поймешь, как пройдет день. Если она на кухне готовит завтрак, значит, все будет хорошо. Если же там только папа, мучительно пытающийся разогреть кашу или поджарить тост, значит, день не удался. Но хуже всего, если нет обоих… Возможно, я рассуждала примитивно, зато почти всегда верно. К тому же что еще оставалось делать?

— Мама плохо себя чувствует, — объяснял папа, когда мы садились за стол одни, и в глаза сразу бросалось мамино пустое место. Или же когда она целый день не показывалась из своей комнаты, а о том, что мама там, свидетельствовал лишь едва заметный свет в окне, приглушенный закрытыми шторами. — Надо постараться ей помочь.

Помню, мы с сестрами кивали в ответ. Но как помочь — не представляли. Я тогда решила, что важнее всего не расстраивать маму, но чем именно ее можно расстроить, не знала. И тогда придумала новое правило: если сомневаешься, лучше промолчи и не рассказывай ни о чем. Даже об очень важном.

Когда мамина депрессия (или нервное расстройство, я так и не поняла, как называлось это состояние) продлилась три месяца, папа уговорил ее пойти к врачу. Вначале она сопротивлялась — сходила на пару сеансов и бросила. Но потом возобновила лечение и продолжала его до следующего года. Никаких резких изменений не последовало. Конечно, здорово бы было как-нибудь зайти в десять тридцать на кухню и вновь обнаружить там радостную и сияющую маму. Но этого не случилось. Она менялась постепенно, по чуть-чуть, по капельке. Заметить улучшения можно было, только не видя ее какое-то время. Вначале мама перестала спать целый день, затем стала вставать по утрам и даже иногда готовить завтрак. За столом всегда резало слух ее молчание, но теперь оно стало менее продолжительным — она иногда поддерживала разговор или вставляла какое-нибудь замечание.

И все же спас маму модельный бизнес. Обычно именно она находила нам работу, вела все дела с Линди, составляла расписание проб. С тех пор как мама заболела, мы все работали гораздо меньше. Уитни съездила на пару показов, у меня были одни съемки, запланированные уже очень давно… Вот, собственно говоря, и все. Поэтому, когда Линди как-то позвонила в обед и предложила поучаствовать в пробах, она была уверена, что мы откажемся.

— Предложение, конечно, отличное, но время вряд ли подходящее, — сказал папа, оглядев нас всех за столом, и отошел в глубь кухни.

— Подходящее для чего? — спросила Кирстен, прожевывая хлеб.

— Для работы, — спокойно ответила Уитни. — Зачем бы еще Линди звонить в обед?

Папа поковырялся в ящике у телефона и наконец извлек оттуда карандаш.