Иеромонах Тихон. АРХИЕРЕЙ. - Иеромонах Тихон

Отец Герасим сначала ничего не понял. «Кто умер?» — сорвался у него тревожный вопрос, и вдруг он понял…

Что–то оборвалось, упало, тяжело придавило сердце отца Герасима и острой болью бросилось ему в мозг. Растерянно стоял он возле трупа человека, над которым только что демонстрировал свою беседу, и с мучительной тоской глядел на него, смутно пытаясь постичь какую–то тайну, оставшуюся скрытой от него до сих пор.

Кто–то из ночлежников повернул труп на спину, чтобы дать ему положение покойника. Глаза были открыты, и покойник уставился на толпу мертвым взглядом. Сколько ужаса, страха, отчаяния и страдания было в этом застывшем взгляде! Отцу Герасиму приходилось раньше хоронить умерших в пьяном виде, но ничего подобного он не наблюдал. Там смерть накладывала печать бессмыслия; тут же одна бесконечная мука. О ней говорили и судорожно сжатые костлявые руки, и страшно худая впалая грудь, едва прикрытая лохмотьями, которые, как теперь только заметил отец Герасим, кишели насекомыми.

Отец Герасим оправил свесившиеся концы лохмотьев, чтобы прикрыть ими наготу. Нечаянно руки его коснулись голого тела и нащупали что–то липкое, грязное. Он приподнял лохмотья, и из–под них пахнуло на него зловонием. В это же время он увидел, что низ живота у покойника представляет собою одну сплошную язву, сочившуюся гноем.

С ужасом отдернул свои руки отец Герасим и помутившимся взглядом окинул ночлежников. И вдруг он увидел то, что оставалось для него сокрытым до сих пор. Он увидел печать всяких язв, скрывавшихся под лохмотьями ночлежников, и все эти ночлежники, босяки, пьяницы, бродяги и хулиганы, все нищие, сколько их есть на свете, представились ему одной сплошной, изъеденной вшами зловонной язвой на теле человечества. «Господи! — застонал отец Герасим. — Что же я делал! Ведь не учить их надо, а мыть, чистить, скоблить, лечить…»

С этой поры отец Герасим замолк. Как стыдно стало ему за свои пылкие, красноречивые проповеди, в особенности за те, в которых он говорил о значении страданий на земле, развивая мысль об их душеспасительности. Вспоминая свою прошлую проповедническую деятельность, он невольно сравнивал себя с человеком, который, стоя на мосту, увидел в реке другого и стал говорить ему о пользе водолечения, не замечая того, что человек тот тонет, и что не советы ему надо давать, а скорей бросать спасательный пояс или веревку.

Отец Герасим сжег все пособия к ведению всевозможных бесед и поучений, обложил себя всякими лечебниками и врачебными пособиями, записался вольнослушателем на медицинский факультет, устроил у себя дома аптечку и с тем же рвением, с каким вел раньше дело проповеди, взялся за лечение своих пасомых. В отношениях ночлежников к отцу Герасиму произошла резкая перемена. Отца Герасима стали звать во все стороны. И во всех бедных домишках, в ночлежках, в разных притонах, где хоронилась городская нищета, он стал желанным гостем.

Дорого расплатился отец Герасим за свой новый порыв служения ближнему. Через месяц же, выхаживая одного тифозного, он сам заразился тифом. Крепкий организм его, однако, выдержал болезнь, но не выдержала матушка, сначала ухаживавшая за мужем, а потом и сама свалившаяся с ног. Схоронив жену, отец Герасим вскоре же снес на кладбище и единственную дочь.

Кровь павших в битве товарищей вселяет в бойцов новые силы к борьбе. Так же подействовали на отца Герасима смерть жены и дочери. Если и раньше его редко можно было видеть дома, то теперь отец Герасим заглядывал к себе лишь для того, чтобы взять лекарства да урвать у ночи несколько часов для сна. Он забросил не только свою квартиру, но и церковь. Скучным показалось ему стоять часами в церкви и тратить время на славословие Бога, когда там, за стенами храма, неслышными ни для кого стонами был наполнен весь воздух, когда каждая минута, каждая секунда нужна была для того, чтобы вырвать чье–либо здоровье или чью–либо жизнь из когтей смерти.

Часто, совершая каждение пред святыми иконами, отец Герасим чувствовал, как в сердце его поднималось чувство озлобления против этих безмолвных небожителей, которые казались ему такими равнодушными к той бездне клокотавшего людского горя, в самой середине которого стоял он, отец Герасим.

И вот, все короче стал позванивать церковный колокол, все реже и реже отпирались церковные двери, и скоро светлые ризы на иконах в храме подернулись серым налетом пыли.

Отслужив посокращеннее церковную службу, отец Герасим спешил скорее к своим страдальцам. На лицах последних каждый раз при его появлении расцветала радость. Но не было радости на сердце самого отца Герасима, наоборот, он чувствовал, что с каждым годом его собственная жизнь становится ему тяжелее.

Лечил отец Герасим с успехом, но там, где медицина оказывалась бессильной не только при его познаниях, но и в руках самых опытных врачей, отец Герасим бросал все лекарства и окружал больного такой лаской, таким теплом, что умиравшие страдальцы благословляли его не менее выздоравливающих.

Успех, однако, не радовал отца Герасима. Чем большую успешную помощь оказывал отец Герасим, тем больше и больше возрастал спрос на нее. Выздоравливал один, взамен его являлись трое. Выхватывал отец Герасим из нищеты одного, на место его являлось пятеро. Со своим горем, с болезнями со всех сторон пошли к отцу Герасиму люди волной, и начал чувствовать отец Герасим, что эта волна захлестнет скоро его самого. Шаг за шагом раскрывалась перед ним ширь необъятного моря людского горя, и, ища берегов этого моря, отец Герасим понял, наконец, что оно безбрежно. Понял и ужаснулся. И от ужаса стали опускаться у него руки, сгорбилась спина, поседела голова.

Но еще больший ужас охватил отца Герасима, когда он взглянул на другую бездну, бездну человеческой испорченности. Раньше она ему видна была лишь своим краешком, той поверхностной точкой, которая видима глазу всякого человека. Теперь, открывая отцу Герасиму свои болезни и раны, люди раскрывали ему и свое сердце.

Боже! Каким нравственным зловонием пахнуло на отца Герасима, когда ему удалось приподнять лохмотья той невидимой одежды, которой прикрывали люди свои душевные язвы от взглядов посторонних. Теперь он знал, например, что эти нищенки–старушки, которых он называл своими заступницами перед Богом и которым раздавал свои копейки, собирали милостыньку не только для своего пропитания. Знал он, что из собранного они оставляли себе лишь часть, а на остальные покупали водки и разных лакомств для какого–нибудь бродяги, сойдясь с которым после «трудового» дня, за принесенные лакомства и водку получали они от него удовлетворение своих пошлых страстишек. Узнал отец Герасим и о той роли, которую играли в ночлежках мальчишки–подростки, подманиваемые ночлежниками и за копейку укладывавшиеся вместе с ними под одну дерюгу. Узнал и много другого отец Герасим. Люди не щадили друг друга и вместе со своими грехами выкладывали перед ним и чужую грязь. Из рассказов падших созданий узнал отец Герасим всю гадость жизни среднего и даже высшего общества с ее обратной стороны, и узнав, почувствовал, как похолодело его сердце, оборвалась воля, заледенела душа.

Тяжелая свинцовая тяжесть навалилась на отца Герасима, и он уже не мог идти: он стал влачить свое существование, в тупом ожидании, когда, наконец, эта тяжесть расплющит его совсем. И раньше мало водивший знакомств в городе, отец Герасим замкнулся теперь совершенно, изредка лишь показываясь по какому–нибудь особенному случаю.

Среди городского духовенства отец Герасим слыл за нечто вроде юродивого.

Раньше, когда силы еще не изменяли отцу Герасиму, он пытался звать себе на помощь отзывчивых людей, ездил несколько раз к архиерею, но его нервные, назойливые, больные речи только раздражали начальство. Теперь отец Герасим не ждал уже больше ниоткуда помощи.

Во внешнем своем поведении отец Герасим, впрочем, мало изменился. Так же продолжал он ходить за больными, возился с ночлежниками, лечил алкоголиков, обмывал, очищал зараженных, предавал земле распрощавшихся с жизнью, но все это он делал скорее в силу привычки, машинально. Никакой идеи он уже в это дело не вкладывал и скоро даже перестал давать себе отчет в своих поступках.

Протолкавшись весь день по «приходу», отец Герасим торопился к вечеру домой и тут спешил скорей забыться тяжелым сном, чтобы не дать возможности разгуляться своим думам. Последнее не всегда ему удавалось. В долгие зимние ночи, когда на улице начинала вдруг разыгрываться страшная вьюга, холодный ветер, проникая в комнату, уносил из нее тепло, и отец Герасим просыпался от пронизывающего холода. И тогда он уже не мог заставить себя снова заснуть. Сон убегал, думы разгорались в голове. Свист ветра, завывание бури и непроглядная ночная тьма разжигали воображение. Все, что наполняло день отца Герасима, вставало вдруг перед ним, принимая различные образы. Больные, слепые, хромые, убогие, нищие, пьяные, живые и мертвые мелькали перед ним человеческие облики бесконечной вереницей. Они стонали, рыдали, безумно смеялись, невыносимо смердели и вдруг, потеряв свои очертания, сливались в одну беспредельную, гнойную, смердящую язву, ту язву, которую отец Герасим впервые прозрел в ночлежном приюте в день, когда над трупом несчастного пьяницы поучал бродяг трезвости.