Огуречная подливка - Сьюзан Полвик

Видно, насколько ясно я тогда думал. Я только понимал, что обречен. Я не видел никакого способа выбраться, который не кончался бы тюремной камерой, а то и похлеще.

Потом Хамфрис обрел голос:

— Пожалуйста, Велли, — сказал он, — не стреляйте в меня. Я не… я не…

До меня тогда сразу дошло, что если я смогу быстро вернуть огурец в берлогу, то, может, я смогу убедить Хамфриса, что у него просто глюки. А ведь он только что купил у меня мешочек с травкой, что его тоже делает преступником. Ему явно не захочется, чтобы об этом узнала его паства, за исключением Сэма. Проповедники, конечно, лицемеры, но большинство пытается это скрыть. Тут у меня появилась некая точка опоры.

Я начал остывать. Огурец в гостиной перестал петь, поэтому стало легче думать.

— Сядь, — сказал я. — Прямо здесь. Спиной к стене.

Он повиновался, просто соскользнул вниз по стене все еще с поднятыми руками, а я сказал:

— Если не будешь дергаться, все будет прекрасно. Понял?

Он кивнул, глаза еще выпученные, но следил он за мной и ружьем, а не за огурцом.

— Закрой глаза, — сказал я, и он закрыл, все еще трясясь от страха, а я отступил, целясь в него из ружья, нащупал проклятый бешеный заблудший огурец и взял его под мышку, чтобы вернуть в берлогу.

Но огурец выбрал именно это мгновение, чтобы с шумом разжижиться, и глаза Хамфриса резко распахнулись — думаю, он просто не выдержал — и он увидел мешок с огуречным соусом, а от этого позеленел, задохнулся, и все то, что он съел за день, вышло из него обратно на его колени и мой ковер. Пока он приходил в себя, я быстро отступил на шаг, открыл дверь в берлогу, зашвырнул туда мешок с подливкой и снова захлопнул. Не знаю, увидел это Хамфрис или нет: он был занят разглядыванием содержимого собственного желудка. Когда он закончил выбрасывать завтрак, он поднял на меня глаза и с потным после рвоты лицом сказал:

— Я извиняюсь. Я очень извиняюсь. Я все вычищу. Если вы дадите мне немного воды с мылом и тряпку…

— Не беспокойтесь, — сказал я. — Я все вычищу сам. А вы просто убирайтесь отсюда, преподобный. Убирайтесь отсюда и везите Сэму его лекарство. Вы ничего необычного не видели, понимаете меня?

Он покачал головой:

— Что это было?

— Ничего не было. — Еще один из огурцов перестал петь, и я сказал: — Вы ничего не видели и не слышали. А теперь отправляйтесь домой.

Он просто смотрел на меня. Заткнулся третий огурец, поэтому в доме вдруг стало очень тихо. Я все еще продолжал целиться в Хамфриса из ружья, предохранитель все еще был спущен. Я щелкнул им с сказал:

— Преподобный, вам теперь надо ехать домой.

Он с трудом сглотнул. Он перестал дрожать. Когда он снова заговорил, голос был заметно спокойнее, чем до того.

— Мистер Смит, я и прежде бывал под дулом оружия. Самое худшее, что вы сможете сделать, это меня убить. Но мне надо знать одно: это… это создание, которое я не видел, оно опасно?

— То, что вы не видели, не может быть опасным, преподобный. Езжайте домой.

Он снова покачал головой.

— Хотелось бы, чтобы это оказалось правдой, но это не так. Нам вредно то, что мы не желаем видеть. И если кто-то в опасности…

— Никто не в опасности, кроме вас, преподобный. — Я снова понемногу начал паниковать. Этот парень не хотел убеждать себя, что огурец был всего лишь плодом его воображения. — Насколько я знаю, создание, которого вы не видели, не опасно ни для кого. А теперь езжайте домой!

Он просто смотрел на меня. И выглядел очень печальным.

— Если оно не опасно, тогда зачем вы убили его?

Тут я растерялся. В одно мгновение все смешалось в моей голове: то, как Нэнси Энн говорила мне, что я есть зло, и то, как она бросила меня, хотя я пытался сделать ее счастливой, и вся работа, которой я занимался годами, пытаясь содержать эти огурцы в уюте, не давая им дрожать. Джим Хамфрис ничего не понимал, ничегошеньки.

— Я не убил его! Оно просто умерло! Так они все делают! Они умирают! Все умирают! Они прибывают сюда умирать уже десять лет, а вы ни капельки об этом не знаете, но думаете, что знаете все, не так ли? Вы думаете, что эти создания — порождения Сатаны, вы думаете, что я отправлюсь в ад за то, что забочусь о них, за то, что у меня картинки голых женщин по стенам, за то, что продаю травку, вам кажется, что вы можете являться сюда и…

— Велли! — сказал он. Он говорил так, словно я шарахнул его по башке одним из мягких кресел. — Велли, если я считал бы, что вы отправитесь в ад за продажу марихуаны, то зачем же я приехал сюда, чтобы приобрести немного для Сэма?

— Откуда мне знать! Распроповедуйте-ка мне об этом! Расскажите это Сэму, скажите ему, что он отправится в ад! Он, наверное, признается, что курит, потому что умирает, и боится за собственную душу, потому что ваши люди просто подцепили его на крючок, точно так же, как подцепили мою жену! Держу пари, вы и сами покуриваете, не так ли? Держу пари, вы встаете каждое воскресенье и проповедуете, какой это грех — наркотики, и что всем людям надо давать вам баксы, чтобы всех их можно было спасти, а потом вы приходите сюда и тратите эти самые деньги на ту же травку для себя. Все эти пятерки собраны с тарелки для пожертвований, не так ли? Маленькие старушки приносят вам свой последний доллар, а вы поворачиваетесь и тратите его на…

— Это деньги Сэма, — сказал Джим Хамфрис. — И марихуана для него, Велли. Можете позвонить и спросить его сами. У меня телефон в машине.

— Я не закончил! — сказал я. — Вы должны дослушать. — Я чувствовал себя чертовски хорошо от того, что держал этого человека на полу перед собой, да под дулом ружья, от того, что высказывал ему все, что я думаю, а он ничего не может с этим поделать. Я чувствовал себя как никогда лучше за долгое время. — Я знаю таких, как вы! Не думайте, что не знаю! Я знаю, как вы, священники, разглагольствуете на кафедре, пытаясь запугать простых людей, которые просто хотят прожить свою жизнь и стараются, как могут, а потом вы поворачиваетесь и сбегаете с чужими женами, а после того у вас еще хватает говенной совести подымать дикий крик о дьяволе! Ваша сволочь воображает, что она лучше всего остального мира, не так ли? Не так ли, преподобный? Вы воображаете, что можете рассказывать мне все о том, кто я есть, и как я должен жить, потому что бог сидит у вас в кармане! Ваша сволочь думает, что для собственного спасения им достаточно придавить кого-то другого…

— Мои люди, — тихо сказал Джим Хамфрис, — считают, что всех чужестранцев надо приветствовать, как Христа.

Я прищурился на него, потому что не верил, что он настолько спокоен, а он сказал:

— Даже тех чужестранцев, которые не люди. Мне нет необходимости что-то проповедовать вам об этом, Велли. Мне кажется, вы тоже приветствовали чужестранцев, как Христа, в течении сколько вы сказали? Десяти лет? И если вы с ними обходитесь лучше, чем со мной, что ж, это потому, что вы думаете, что я не чужестранец. Вы считаете, что знаете, кто я есть. Но вы ошибаетесь, Велли. Я тоже чужестранец.