Снукер - Грег Гамильтон

Джефри. – Еще никто так убедительно не излагал смысл этой замечательной игры.

Лукреция. – Я имела в виду снукер.

Джефри. – Я тоже… А что, если соперник заведомо сильнее вас?

Лукреция. – Dum spiro spero…

Джефри. – Пока живу – надеюсь… Где вы изучали латынь?

Лукреция. – Некоторое время назад в Италии я изучала историю искусств.

Джефри. – Я о латыни.

Лукреция. – Я тоже.

Джефри. – И тут вам встретился очаровательный юноша из респектабельной английской семьи. Они к вам так и льнут!

Лукреция. – Будете насмехаться – ничего не узнаете.

Джефри. – Хорошо-хорошо…

Лукреция. – Аристократами в тот раз и не пахло. Все было очень прозаично. Самый действенный способ изучения чего-бы то ни было, как известно, – наглядность. Мне пришло в голову взглянуть на Помпеи с вершины Везувия… Пока срастались переломы, я сочла своевременным ознакомиться с некоторыми истинами, известными людям уже тогда, когда любому желающему приобщиться к быту помпейских обывателей достаточно было пройти через городские ворота. А для этого пришлось изучить латынь. Эти истины мы слышим каждый день и не обращаем на них внимания, но стоит их произнести по латыни!..

Джефри. – Бывают минуты, когда, глядя на вас, я забываю, что передо мной женщина.

Лукреция. – А кто же я, по-вашему?

Джефри. – Но ваша способность брать разговор на себя убедительно подтверждает вздорность этого предположения.

Лукреция. – Простите, сэр, мне показалось, вам это интересно.

Джефри. – Еще как!

В бильярдную впархивает Дороти Чемпион. Ее волосы в легком беспорядке. На ней облегающая блузка, джинсы и туфли на высоких каблуках. Присутствующие столбенеют от увиденного, а Дороти – от того, что вызвала их коллапс.

Дороти. – Добрый день, Джефри. Мисс Фейзероу!..

Джефри. – Добрый день, Дороти.

Лукреция. – Вынуждена вас покинуть. У меня дела. (Проходя мимо Дороти.) Сногсшибательно, Долл! (Уходит.)

Дороти. – Как на мне сидят джинсы, мой мальчик?

Джефри. – Точка зрения мисс Фейзероу тебе уже известна. Я ее разделяю.

Дороти. – Пенелопа говорит, что их так легко стянуть!

Джефри (в сторону). – Хотел бы я взглянуть на того, кому это придет в голову! (Дороти.) Куда вы навострили лыжи, маман?

Дороти. – Так как мы с тобой вдвоем, не обязательно прибегать к аллегории… шалунишка…

Джефри (в сторону). – Заговаривается…

Дороти. – Тренируюсь!.. Знаешь, я познакомилась с одним художником. Сегодня мы обедаем вместе.

Джефри. – Вот где будет недоставать мисс Фейзероу и ее хука справа.

Дороти. – К сожалению, он не из английской семьи.

Джефри. – Какое неуважение к традициям!

Дороти. – Из Македонии. Между прочим, Александр Македонский тоже оттуда.

Джефри. – Ну, в общем, из тех краев.

Дороти. – Юноша невероятно талантлив… Так говорят.

Джефри. – Поскольку мы не в силах этому помешать, постараемся этим воспользоваться. Купить, что ли несколько картин этого Рубенса из Македонии, тем более, что они все равно ничего не стоят? Глядишь, со временем заработаем на них фунт-другой… Когда поднимутся цены на холсты. На чем специализируется твой новый знакомый, ма?

Дороти. – На джинсах. Он их обожает.

Джефри. – Что он живописует?

Дороти. – Так сразу и не скажешь. На его картинах я не встретила ничего знакомого. Но именно это в них и привлекает. Какой-то странный мир, восторженный и печальный.

Джефри. – Одновременно?

Дороти. – Весь такой голубой…

Джефри. – Как джинсы «Леви Страус». Пожалуй, я не взялся бы утверждать, что у этого молодого человека традиционные пристрастия.

Дороти. – Не такой уж он молодой.

Джефри. – Да? И сколько же раз наша планета успела крутануться вокруг солнца, пока он создавал свой Голубой мир, в котором никто ничего понять не может?

Дороти. – Ему двадцать четыре, но выглядит гораздо старше.

Джефри. – Живопись – изнурительное занятие, Долл.

Дороти. – Знаешь, Клайд попросил меня позировать ему.

Джефри. – Клайд? Его зовут Клайд? Лучше бы он попросил тебя ассистировать ему в налете на какой-нибудь банк, Бонни! Тогда, может быть, дело и ограничилось бы десятком лет тюрьмы, а не смертельным приговором. Итак, этот безумец задумал создать галерею долгожителей.

Дороти. – В кого ты такой язвительный, паренек? Твой отец был настоящим джентльменом, добрым и сдержанным.

Джефри. – Как жаль, что я не знал своего отца.

Дороти. – Но он у тебя был! Два-три джентльмена прекрасно подошли бы на эту роль. Ну, вот хотя бы… Нет, тот был не джентльмен! Полагаешь, я не смогу послужить моделью для создания шедевра?

Джефри. – Послужить ты, конечно, можешь, только вряд ли из этого получится шедевр. Разумеется, я имею в виду не пригодность модели, а талант живописца… как его там?..

Дороти. – Покойная королева-мать до ста лет посещала скачки и азартно играла. У меня с ней так много общего!

Джефри. – Полагаю, не возраст?

Дороти. – А различие лишь одно.

Джефри. – Я теряюсь в догадках!

Дороти. – Я не играю на скачках.

Джефри. – И слава Богу! Иначе я бы разорился. Передай своему художнику… Как, говоришь, его зовут?

Дороти. – Клайдик!

Джефри. – Передай своему Клайдику, что твоего содержания я увеличивать не стану, пусть не надеется – ты и так получаешь предостаточно. А выплата единоразовых пособий приостанавливается. Может, после этого он передумает тебя писать.

Дороти. – Посмотри на этот зад, умник! Посмотрите на эти ягодицы! Эти бедра! А эти ноги – Венера Милосская отдыхает! Та-рам-там. Та-рам-там-там-там!.. Опа!..

Двигая всеми частями тела в зажигательном ритме «ча-ча-ча», Дороти покидает бильярдную. Хлопает дверь.

Джефри. – Вот уж что у моей матушки действительно лучше, чем у Венеры Милосской, – так это руки. Грех такое говорить о собственной матери, но на месте Клайда я бы предпочел общество Венеры. Красивая, постоянная температура тела, и молчит. Всегда! Не стареет. Не носит джинсов. Не вызывает никаких иных чувств, кроме восторга. Ни на что не претендует. Ни с кем себя не сравнивает, потому что всем известно, что она лучше всех. Трудно представить, что та особа, которая послужила моделью скульптору, была вздорной, мелочной и пустой, закатывала скандалы своему мужу, обвиняя его в неверности – его, почтенного отца семейства, воина, философа и трибуна! – изменяя ему со всяким встречным, в том числе и со скульптором – человеком, несомненно, талантливым, но лишенным всяческих принципов. На склоне дней, правда, она несколько поумерила свой пыл, но к тому времени почтенный отец семейства, воин и трибун окончательно спился и в редкие минуты просветления слонялся по морском берегу, проклиная свои седины… Каждый из нас придумывает себе образ, и только потом начинаются поиски оригинала, который почти никогда ему не соответствует. У некоторых, как у вашего покорного слуги, набирается целая галерея образов, приятно разнообразящих жизнь. Матушка поощряет развитие новых форм в живописи. Бывшая супруга, не щадящая ни себя, ни других в стремлении устроиться в жизни, постоянно влезает в какие-то истории, из которых ее приходится извлекать не иначе как с помощью экскаватора. Доченька, розовое существо, в котором глаза и банты некогда занимали половину площади фотографии в полный рост, после неудачного замужества порхает с курорта на курорт, меняя любовников со скорострельностью автоматической винтовки. Какие-то горлопаны орут свои псалмы у подножия Стоунхенджа на закате в июле. Дюжина отчаянных парней вознамерилась что-то покорить и усердно тренируется в барах Амстердама и Парижа. Мне еще повезло, что эта публика ищет себя в столь невинных областях человеческой деятельности. Хотя и одинаково дорогостоящих… И за все это вынужден платить я…

Появляется Лукреция Фейзероу.

Лукреция. – Такова родительская доля, сэр. Я, правда, не испытала радостей материнства, но я к ним готова и надеюсь когда-нибудь…

Джефри. – Если бы вы поспели к началу этой печальной истории, Лукреция, то, вероятно, не высказывались бы о возможном развитии событий с таким энтузиазмом. Сначала она появляется на свет. Потом она вырастает. Между первым и вторым событиями проходит всего лишь каких-нибудь двадцать лет – срок сам по себе настолько непродолжительный, что ты просто не успеваешь зафиксировать происшедших в ней изменений. А когда ты вдруг начинаешь понимать, что эти изменения завели ее отнюдь не на поляну, полную земляники, ничего уже нельзя сделать. В один прекрасный день некий молодой человек, неразборчивый в ягодах, просит у вас ее руки, а в другой, еще более радостный для него и неблагоприятный для вас, эту руку он же вам возвращает… Когда я узнал, что они разводятся, я решил: уничтожу мерзавца!