Багратион - Сергей Голубов

Гости отобедали, отдохнули, отужинали и толпились теперь на громадной галерее симского дома вокруг Багратиона. Каменные лестницы, мшистые, как бархат, вели отсюда прямо через сад в длинные аллеи столетнего парка. Перед входом в парк поблескивал пруд, голубели в сиянии месяца статуи и обелиски. Где-то за садом велся крестьянский танец и звенели веселые деревенские песни. Вечер был тепл и тих на удивление. Пламя свечей, горевших на террасе в больших бронзовых шандалах, несмотря на открытые окна, не шевелилось. Что за прелестный вечерний час!

Но при всем том было в нем нечто страшное. И под тягостным впечатлением этого страшного общество вдруг приумолкло. Никто не похвалил красоты вечера. Никто не спустился из галереи в сад. А князь-хозяин шепотом приказал Карелину немедленно остановить крестьянские песни и пляски на заднем дворе. Словно завороженные, глядели все на темно-синее чистое небо. В его бездонной' глубине, там, где обычно сверкают семь звезд Большой Медведицы, висело чудовищное помело невидимой ведьмы. Багровая комета пылала гигантским, загнутым книзу хвостом. И великолепное безобразие этого зрелища наводило на души какой-то мучительно-сладкий трепет. Уже не первую ночь миллионы глаз смотрели на небо и не могли привыкнуть к его новому виду. Хотелось доискаться смысла этого необыкновенного явления. Но смысл не отыскивался. И отсюда возникал ужас.

— Комета… Комета… — пронеслось на галерее. — Чем грозит она нам, о боже?[7]

И Багратион тоже казался взволнованным. Его руки были сложены крест-накрест поверх бриллиантовых орденских знаков и широкой голубой ленты. Голова задумчиво склонена на грудь.

— Не феномен этот страшен, — вдруг вымолвил он, — а то, чего вся Россия ждет… Други!.. Отечество наше в опасности. Не нынче-завтра бросится на нас Наполеон. Война неминуема — свет не видал подобных войн. Все станет на карту — свобода нации и честь священной нашей земли…

Голова его гордо вскинулась, и ордена звякнули. Привычным движением он вырвал из ножен шпагу до половины клинка и с лязгом всадил ее обратно. На галерее царила такая тишина, что у многих загудело под черепом. Старый отставной генерал в камлотовом мундире малинового цвета, странного покроя первых годов века, — из тех отставных, которыми хоть пруды пруди по тихим полукаменным усадебкам великого российского черно-земья, — неожиданно выступил из толпы и заговорил нескладно и робко. Но в голосе его дрожало чувство, а в маленьких серых глазках под насупленными седыми бровями блистали слезы.

— Ваше сиятельство! — начал он. — Слушаю вас, а слышу Суворова. Будто не вас — его вижу. По образу и подобию бессмертного россиянина созданы вы, новый герой наш… — Он сделал несколько шагов вперед. — Суворов — отец русской славы, вы — сын ее. Где Багратион — там победа. Нет у нас другого, как вы! Нет! Генерал ринулся вперед.

— Ваше сиятельство! Оборони… оборони Россию, князь!

Багратион побледнел. Когда на его смуглое лицо находила внезапная бледность, оно становилось бело-коричневым, и тогда на него бывало жутко смотреть. В такие мгновения он задыхался от боли — его грудь не выдерживала могучих толчков взволнованного сердца. Он круто повернулся, чтобы уйти во внутренние комнаты. Но остановился на пороге гостиной, ярко освещенной кенкетками и карселевыми лампами. Эта гостиная была яхонтового цвета стены, мебель и пушистый ковер. И здесь бледность Багратиона сделалась чрезмерной. Многие хотели броситься к нему. Однако он поднял руку, и все замерло.

— Други мои! Клянусь счастьем родины, памятью и славным именем предков! Всем, что есть для меня в этом мире святого… — Он прижал руку к груди. Клянусь умереть за Россию!..

Откуда взялся прекрасный обычай подбрасывать кверху любимых военных вождей? Что-то лучезарное, как истинная слава, заключено в дружной искренности, с которой люди чествуют таким способом своих героев…

Десятки рук подхватили Багратиона и с радостной пылкостью взнесли под потолок. Князю всегда бывала по душе любая солдатская шутка. А эта — в особенности. Лицо его порозовело — значит, сердце забилось легче и вольней. Долго печалиться он не умел и, взлетая все выше, смеялся весело и беззаботно. Вдруг…

Портьера отпахнулась. За ней тихонько притаился Карелин. Старик переживал счастливые минуты. Тщедушное тельце его вздрагивало от непослушных рыданий. Живой пьедестал опустился под Багратионом. Очутившись на собственных ногах, Петр Иванович быстро зашагал к двери. Еще мгновение — и он вывел дворецкого на середину комнаты.

— Здравствуй, любезный Никита! Здравствуй, душа!

Он крепко обнял Карелина. А потом поцеловал его в щеку и громко — так громко, что слова эти были услышаны решительно всеми, — проговорил:

— Без тебя не был бы я тем, чем есть. Спасибо за прошлое, душа, тысячу раз спасибо!

…Поздно вечером Сильвио помогал своему господину раздеваться перед сном. Багратион был задумчив и молчалив. От недавней веселости не осталось в нем и следа. Этому унынию его отвечал мерный стук часов, стоявших в спальне князя на подзеркальнике между окнами. Минутная стрелка на них завершала свой круг. Они четко пробили один раз, и за ними множество других часов, стоявших и висевших в разных комнатах огромного дома, принялись отбивать и отщелкивать ночной термин. Эта трескучая музыка вывела Петра Ивановича из задумчивости. Он пересел из кресла на постель и медленно выговорил:

— Если, моей родине, Сильвио, грозит будущее… я первым иду навстречу! Да, я иду первым, Сильвио!

Глава четвертая

«…Бывают, Массимо, слова, которым нельзя внимать равнодушно. И вот их произнес могучий воин великой страны. Они вырвались у грозного полководца, который не погнушался поцелуем теплой благодарности почтить старого раба. Бог знает что со мной сделалось… Не помню и того, как это сделалось. Только я, свободный итальянец, схватил маленькую руку этого удивительного человека и крепко-крепко поцеловал ее. Кажется, я шептал в этот момент что-то очень банальное, вроде: „Скорее небо упадет на землю и река По потечет вверх, чем я…“

Но не то важно, что я шептал и шептал ли вообще что-нибудь, а то, что я поцеловал его руку и от этого почувствовал себя не хуже, а лучше, чем был до того… Надеюсь, что теперь тебе понятно, почему я не считаю унизительной свою лакейскую должность и не стремлюсь ни к какому другому более высокому положению в жизни. Если же и теперь ты этого не понял, вина не моя.

Никогда не случалось мне писать так много, — впрочем, дело заслуживает того. Не оскорбляйся моей откровенностью, Массимо. Знаешь ли ты своего героя так же хорошо, как узнал теперь моего? Истина… Где она скрывается, никому не известно. Да едва ли и нуждаются в ней люди, у которых есть убеждение. Так, я обращаюсь не столько к королевскому лейтенанту, сколько к маленькому кузнечному ученику, которого оставил двенадцать лет тому назад в Милане, у Верчельских ворот. Обращаюсь к нему и прошу не отвергать дружеского и братского объятия. Нежно обнимаю также тетушку Бобину. Я очень желал бы знать, продолжает ли она по-прежнему молиться обо мне ежедневно утром, вечером, после завтрака и после обеда святому Бонифацию Калабрийскому. Извините, мои милые, за каракули и сохраните в памяти и родственном расположении вашего

Энея Сильвио Батталья.

Село Симы, Владимирской губернии, 18 июня 1811 года».

Муратов и Олферьев молча смотрели друг на друга. Потом обнялись, также без слов, радостные и светлые. Не в итальянце, конечно, дело и не в его восторгах, а в том, что и вся Россия знает Багратиона таким, каков он в действительности, и другого, лучшего Багратиона ей не надо. Муратов бережно спрятал на груди письмо-подарок.

— Покамест сердце бьется, хранить буду здесь, Алеша!

Громкий голос главнокомандующего донесся из соседней горницы, и адъютанты кинулись на зов.

— Подать сюда старого мухобоя!

Городничий был из отставных кавалерийских майоров и в спокойное время любил заливать за воротник. Сейчас он стоял перед Багратионом бледный, как мука. Нижняя челюсть его очень приметно тряслась.

— Ваше сиятельство, — повторял он отчаянным голосом, — ваше сиятельство! Христом-богом… Как же это? Давай квартиры, строй печи для сухарей, давай дрова, давай подводы — все на свете-с. Ваше сиятельство! Вы городишко наш изволили видеть… Откуда же? Куда же мне? В реку броситься…

Багратион поднял руку и с такой неожиданной силой опустил ее вниз перед красненьким носом старика, что лицо городничего явственно ощутило дуновение свежего ветра.

— Знать ничего не хочу! Чтоб было! Не то повешу!

Олферьев с волнением следил за развитием этой сцены. Оба участника ее были правы, каждый по-своему. Князь Петр Иванович берег людей, но, сам неутомимый, бывал и к ним в нужде требователен до крайности. А городничий… Старый майор вдруг побагровел. Челюсть его перестала дрожать.