Багратион - Сергей Голубов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шум и гам разнеслись по лагерю и перекинулись на переправу. Лошади рвали коновязи и шарахались куда попало. Всадники старались повертывать их хвостами к непогоде. Кони жались, фыркали, трусливо закладывали уши и, не слушая поводов, мчались навстречу буре. Град бил жестоко. Сначала мелкий, как толченое стекло, он больно резал лица и руки. Но скоро превратился в ливень крупных и тяжелых камней. Некоторое время они падали редко, затем все чаще и гуще и, наконец, опрокинулись вниз ледяным ураганом неслыханной силы. Страшными порывами ветра разметало солдатские ружья из козел, шалаши и палатки. Потоки пенистой воды стремительно мчались по дорогам. Бурные озера волновались над полями.
Завернувшись в плащ, Массимо прижался к толстому стволу огромной сосны и так простоял всю ночь. Он видел, как под утро стали падать лошади, — их ноги вязли в грязном болоте, образовавшемся на месте лагеря. Проклятья, крики гнева и боли раздавались со всех сторон. Холодный, как дыхание полюса, вихрь еще выл и стонал, когда на мутном востоке забрезжила бледная полоска зари. Солдаты промокли и окоченели, измученные и голодные, словно корабельщики после крушения. Один проклинал град, надававший ему в спину таких тумаков, что хоть спиртом натирайся. Другому на затылке посадило желвак. Третьему раскроило до крови висок. Кому-то погнуло на кивере герб, скривило шишак на каске. Итальянцы суеверны. На ум приходили самые беспокойные мысли. Обозы застряли в болотистой топи, — это грозило голодом. Тысячи лошадей подыхали в грязи и воде, — как двигаться дальше? Небо грозно вздрагивало в белых вспышках зарниц. Оно как бы предостерегало пришельцев от опрометчивости. И все это именно тогда, когда они ступили на берег враждебной, далекой, непонятной земли! Жестокое предзнаменование!
Почти совсем рассвело, когда Массимо Батталья покидал лагерь верхом на отличном вороном жеребце из конюшни принца Евгения и в сопровождении пяти конных велитов, Поручение вице-короля, с которым он ехал, превосходило по своей важности все, о чем может мечтать молодой адъютант. Проскакать до Вильны, доставить в собственные руки императора Наполеона рапорт о переправе итальянского корпуса через Неман у местечка Полонного и вернуться назад с повелениями… Со щитом или на щите! Так делается карьера! За ласковый взгляд императора, за слово его и улыбку люди платят головами…
Но странно: как ни старался Массимо подбодрить себя этими мыслями, на душе у него не становилось ни радостнее, ни веселее. Не оттого ли, что пакет с донесением вице-короля и письмо брата Сильвио лежали рядом, в одном и том же жилетном кармане под мундиром? До границы лагеря на каждом шагу встречались знакомые. Посиневшие физиономии этих офицеров, их обвисшие усы выглядели жалко. Вероятно, они сами знали это. Никому не хотелось смотреть в лицо друг другу. Грустный отъезд!
Лейтенант хлестнул жеребца и вынесся на дорогу, покрытую лужами. Копыта лошадей взбили фонтан черных брызг. Почему-то именно в эту минуту Массимо ужасно захотелось вернуться назад. Домик на холме…
Сумрачное и бледное, но прекрасное лицо вице-короля… Брюзгливая мина на солдатской роже Жюно… Они толкуют о ночной буре.
— Скверная примета! — качая головой, говорит герцог.
— Да, римляне, вероятно, принесли бы умилостивительную жертву богам…
Массимо Батталья сердито ударил своего коня рукояткой хлыста по голове. Конь вздрогнул и рванулся из повода. Всадник ударил его еще раз, еще и еще…
Глава вторая
Куча кривых изб посреди неоглядных болот и сосновых рощ. На песчаном бугре — серое привидение замка, пустого и заросшего высокой травой. Старый, бедный деревянный кляштор[3], повисший над обрывом днепровского берега. Вот и весь город Мир, возле которого остановилась на ночлег Вторая армия князя Багратиона. Впрочем, в голубом полумраке лунной летней ночи город не казался таким убогим и жалким, как днем.
Главная квартира армии разместилась в пригородной корчме — обширной грязной хате с земляным полом. Длинные скамьи у стен, насквозь просалившийся липовый стол и кровать, кое-как прикрытая соломой, составляли скудное убранство просторной горницы. На кровати сидел, поджав ноги, молодой рыжеватый офицер в коротенькой походной шинели вместо халата. Около него в глиняной чашке горела свеча. Из другой чашки он брал картофелины и, медленно отправляя их в рот, задумчиво жевал. На лавках, вдоль стен, запрокинув головы, спали адъютанты и ординарцы главнокомандующего. Их храпу вторил ветер, выпевавший и высвистывавший дикие мелодии по щелям и закоулкам корчмы.
Кто мог бы полгода назад представить себе поручика лейб-гвардии егерского полка Муратова из старинной, богатой, всей России известной семьи, молодожена, с превосходными видами на будущее, в его теперешнем странном положении? Бессонная ночь на соломе… Картофель на ужин… Но это — лишь начало. Что же будет потом? Муратов вытащил из-за обшлага шинели, листок бумаги и прочитал вполголоса:
МЛАДОСТЬ
Предопасенья нам не сродны,И дерзновенен дум полет.Размахи наших крыл свободны:Кто молод — не глядит вперед…
Эти четыре строчки ему нравились. Но дальше стихотворение никак не вытанцовывалось. С досадой отбросив листик, он кулаками протер усталые глаза, круглые и желтые, как у большого степного кота. А все-таки — хорошо! Наконец сбылось то, о чем давно мечтал он. Зарю каждого дня его новой жизни приветствуют и труба, и пушка, и ржанье коня. Фланкировки, атаки, скачки по чистому полю, живые дымки перестрелок, удачные схватки охотников — есть от чего дрожать сердцу в буйной радости! И какой далекой кажется опасность смерти! Чудное дело война — высокая доля чести, любви к отечеству и славных жертв! Чего не хватает воину для счастья? Стоит лишь захотеть — и любой подвиг свершен. Вот знаменитый генерал Муратов, спаситель родины, везет в Петербург плененного им Наполеона. Злодей мечется за решеткой железного ящика, в бессильной ярости щелкает зубами, выбрасывает из себя искры — ни дать ни взять, как тот фокусник, что кривлялся на масленице в балагане на Сенной! Искры трещат, — так бывает, когда волосы попадают в огонь. Зубы стучат глухой дробью, словно картофель сыплется наземь. Ах, канальство! Нет, не уйдешь! Муратов бросается к клетке, — странный запах ударяет ему в нос. Фу! Да ведь это солдаты палят свинью над костром… Дивно! Значит, будет ужин, вкусный и сытный. А волосы трещат, и картофель сыплется…
— Душа, очнись! Эй, разбойник!
Главнокомандующий тряс поручика за плечо. Муратов спрыгнул с кровати и вытянулся — красный, сконфуженно хлопая глазами. Так и есть: чашка с ужином — на полу, а рыжих кудрей, что так круто вились надо лбом, точно не бывало. Их спалил огонь свечи, на которую во сне склонился дежурный адъютант. Главнокомандующий покачал головой.
— «Кто обнимается с Морфеем при свечи, тот берегись, чтоб не сгореть спючи», — медленно проговорил он. — Есть, брат, такие станцы старинные, про тебя, видать, писаны. А за спанье на дежурстве вдругорядь крепко взыщу. Получишь, душа, большущий шнапс!
Муратов покраснел еще гуще. Теперь, когда поручик стоял, можно было видеть, что он очень высок ростом — аршина под три — и, как будто стараясь убавить громадность своей фигуры, слегка горбится. Багратион не торопясь обошел горницу и остановился у стола, заваленного бумагами. То, что речь и движения его были непоспешливы и как бы ленивы, ободрило Муратова. Значит, гнев прошел мимо. А что такое Багратионов гнев, знали все, — он вспыхивал, как молния, и гремел с бешеной силой мгновенно налетевшей грозы. «Слава богу!» Несмотря на крайнюю неловкость, которую испытывал Муратов от сознания своей вины, он с восхищением смотрел на генерала, на его горделивую осанку и воинственное лицо. Два часа ночи… Когда же он спит? И спит ли? Багратион был в сюртуке со звездой и в папахе, с нагайкой, перекинутой через плечо, и шпагой — подарком Суворова у бедра. В этом костюме днем и ночью видел его Муратов с той минуты, как началась война и армия двинулась в отход. Раздевается ли он когда-нибудь?
— Что нового, душа? — спросил Багратион.
— От военного министра весьма нужный, конфиденциальный пакет, ваше сиятельство. Но пометы о срочности нет, печать без перышка[4].
— От министра? Рви пакет. Так! Подай сюда. Свечу ближе. А-а-а…
По мере того как Багратион читал, на его открытом лице последовательно отражались сперва удивление, потом удовольствие и, наконец, простодушная радость. Муратов жадно ловил эти смены выражений, словно влюбленный, исподтишка наблюдающий милую непосредственность дорогого существа. Известно, что главные квартиры всех армий на свете всегда бывают наполнены бездельниками и болтунами всяких чинов. Именно они плетут военные интриги и опутывают ими начальство. Но ничего этого не было в главной квартире Второй армии.