В ущелье - Максим Горький
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- Какие они работники? Они - сехта, они всё песни поют. И снова кто-то орал:
- Обязался ты, старый чорт, к воскресенью кончить постройку?
- Побросать у них струмент в речку!..
- И начинается скандал, - равнодушно проговорил Силантьев, опускаясь на корточки пред углями костра.
Вокруг барака, чётко выделяясь на светлой его полосе, суетились, как на пожаре, тёмные фигуры, ломали что-то, трещало и шаркало по камню дерево, звонкий голос весело командовал:
- Тихо-о! Сейчас я всё налажу...
- Плотники - вертись живо! Дай сюда пилу...
Командовали трое: рыжебородый мужик в матросской фуфайке, высокий, сиплый, на тонких ногах; длинной рукою он держал старика в белом за шиворот, встряхивал его и с яростным наслаждением орал:
- А где у тебя нары, а? Готовы, а?
Очень заметен был молодой, широкоплечий парень в розовой рубахе, разорванной на спине от ворота до пояса; он совал в окно барака тесины, покрикивая звонко:
- Принимай' Настилай!
А третьим командиром был солдат, он толкался среди людей и злорадно пел, ядовито разделяя слога:
- Ага-а, са-во-ла-чи, сехта! Они на меня никакого внимания, се-рба! Я говорю: ребята, торопись, пожалуйста! Прибудет устамший народ...
- Чего ему надо? - тихонько спросил Силантьев, закуривая папиросу. Водки? Водки дадут... А что, брат, жалко тебе народ?
Он смотрел сквозь синий дым табака на алые угли, они цвели на камнях, точно маки; заботливо сдвигая их обгоревшим сучком ближе друг к другу, пскович строил золотисто-красный холм, и в его красивых глазах светилась благочестивая любовь к огню. Должно быть, вот так же смотрел на огонь древний, кочевой человек, с такою же молитвенной лаской в сердце, играя благостным источником света и тепла.
- А мне народ жалко: бесчисленно много пропадает его зря! Глядишь-глядишь на это - просто беда, брат...
Ещё на вершинах гор догорал день, но в ущелье уже отовсюду темно смотрела ночь, усыпляя нас. Говорить не хотелось, и не хотелось слышать тяжёлый шум на том берегу, - неприятный шум этот даже тихому звону реки придавал сердитый тон.
Там зажгли большой костёр, потом вспыхнул другой; два огня, шипя и потрескивая, окружаясь синими облаками дыма, стали спорить друг с другом, бросив на белую пену реки красные, кисейные ткани; между огнями метались почерневшие люди, сладкий голосок призывно покрикивал:
- Подходи, не задерживай, подходи!
Звенело стекло стакана, рыжий мужик внушительно гулко сказал:
- Их учить надо!
Старичок-плотник отделился от людей, осторожно щупая ногами камни, брошенные нами в реку, перешёл на нашу сторону, присел на корточки и стал, фыркая, плескать водой в лицо себе, весь розовый в густых отблесках огня.
- Ударили, должно быть, - тихо сказал Силантьев.
Да, ударили. Когда он подошёл к нам, мы увидали, что по его усам и мокрой белой бороде текут из носа тёмные струйки крови, а на рубахе, на груди - тоже пятна и полосы.
- Мир беседе, - строгим голосом сказал он и поклонился, прижав левую руку к животу.
- Садись, милости просим, - сказал пскович.
Теперь старик напоминал изображение святого отшельника - маленький, сухой и чистый, несмотря на рубаху в крови. От боли и обиды или от углей костра его мёртвые глаза как будто ожили, стали светлее. И ещё строже. Смотреть на него было неловко, стыдно.
Покрякивая, шмыгая широким носом, он отёр бороду ладонью, а ладонь - о колено, протянул над углями старые, тёмные руки и сказал:
- До чего вода в речке этой холодна - просто ледяная...
Силатьев спросил, взглянув из-под ресниц в лицо ему:
- Больно ушибли?
- Не-е. По переносице ткнул. Это место на кровь хлибкое. Господь с ним, ему с этого не прибудет, а мне страданье - в зачёт перед духом святым...
Он поглядел на ту сторону реки: берегом шли двое людей, плотно прижавшись друг к другу, и тянули пьяными голосами:
Умру я тё-омной ночью
Осеннею порой...
- Давно меня не били! - заговорил старик, приглядываясь к ним из-под руки. - Годов... годов с двадцать, поди-ка, не били уж! И сейчас - зря, никакой моей вины нет. Гвоздей мне недодано, деревянным колышком многое пришлось вязать. Тёсу не хватает, того, сего. Ну, - не поспел я к сроку, а вина - не моя. Они - для экономности - воруют что попало, старшие главные, я не отвечаю. Конечно, я признаю это: дело казённое, люди они молодые, жадные, - сделай милость, воруй! Всякому хорошего охота взять задёшево... А моей вины в этом нет. Озорники. Пилу порвали у старшего сына моего, новая пила. Мне, старику, кровушку пустили...
Его маленькое, серое лицо сморщилось, стало ещё меньше, он прикрыл глаза и всхлипнул сухим, скрипучим звуком.
Силантьев завозился, тяжко отдуваясь, - старик внимательно взглянул на него, высморкался, вытер руку о штаны и спокойно спросил:
- Будто видел я тебя где?
- Видел; весной был я у вас в станице... Молотилки чинил.
- Так, так! То-то я гляжу. Значит, это ты? Несогласный?..
Качая головою, старик усмехнулся:
- Помню я речи твои, да! Всё так и думаешь?
- С чего мне думать иначе... - хмуро спросил Силантьев.
- Так...
Старик снова протянул над углями тёмные руки; далеко отогнутые большие пальцы странно топырились, шевелясь не в лад с другими.
- Так и думаешь всё, - строго и насмешливо заговорил старик, - супроти богом установленного бороться надо, а? Терпенье - зло, а боренье - добро, а? Эх, парень, слабая твоя душа. Токмо духом сатану победишь, духом, знай...
Не торопясь, Силантьев встал на ноги и сердито, грубо, не своим голосом сказал, тыкая рукою в сторону старика:
- Слыхал я это, не от тебя одного слыхал! Не люблю я вас, эдаких вот, духовных...
Он крепко выругался.
- И не с сатаной бороться надобно, а вот - с вами, вороньё чортово! Мертвяки...
Отшвырнув ногою камень от костра, он тяжело пошёл прочь, сунув руки в карманы, плотно прижав локти к бокам, а старик, усмехнувшись, сказал мне тихо:
- Гордый! Ну, это не на долгое время...
- Почему?
- Уж я знаю, - сказал он и замолчал, склонив голову на плечо, вслушиваясь в крики за рекою, - люди там всё пьянели, и кто-то вызывающе бухал:
- Хо-хо! Я? Ха!
Я посмотрел, как Силантьев, легко прыгая с камня на камень, перешёл реку и вмешался в толпу, безрукий, издали заметный среди людей; мне стало скучно без него.
Шевеля пальцами, точно колдуя, старик всё держал пальцы над углями; переносье у него вспухло, под глазами вздулись желваки, он смотрел из-за них и беззвучно двигал двумя полосками тёмных губ, оттенённых белыми усами и бородой. Уродливое лицо его, очень древнее, в крови, плохо смытой из морщин, снова напоминало великих грешников, уходивших от мира в леса и пустыни.
- Видал я гордых, - заговорил он, встряхивая головою без шапки, чуть покрытой жидкими волосами. - Большой огонь - скоро и горит, а вот эти угольки золой, пеплом прикроются - до восхода солнца могут тлеть, уцелеть... Ты, паренёк, подумай над этим! Это есть не простые слова, а учение...
Надвинулась, налегла мягкой тяжестью чёрная ночь, такая же, как вчера, - душистая и тёплая, ласковая, как мать. Ярко пылали огромные костры, их жар доходил до нас через золотую реку дымным теплом.
Старик сложил руки на груди, сунул ладони под мышки и уселся поудобней.
Я хотел положить на угли сучьев и стружек, - он строго сказал:
- Не надо!
- Отчего?
- Увидят они огонь - полезут сюда...
И отодвинул ногою наломанные мною сучья, повторив:
- Не надо!
Сквозь жидкий огонь в реке к нам, не спеша, перебрались двое плотников с ящиками за спиною, с топорами в руках.
- А те - ушли? - спросил старик.
- Все ушли, - ответил большой мужик без бороды, с обвисшими усами.
- Отыди ото зла - сотворишь благое.
- Нам бы тоже уйти...
- От неконченного дела - нельзя уходить. Посылал я в обед Олёшу, сказывал - не пускали бы людей, а они - на-ко вот! Ещё сожгут барак, напившись яду...
Я курил; усатый плотник потянул носом сладкий дым и сплюнул на угли. Другой, молодой и пухлый, точно пожилая баба-калачннца, как сел, так и задремал тотчас же, опустив встрёпанную голову на грудь.
Шум за рекою стал тише, а в центре его настойчиво возвышался пьяный, воющий голос солдата:
- Стой, отвечай мне! Как ты можешь Россию не уважать? А-а, Рязань - не Россия? А кто - Россия?
- Кабак, - тихонько сказал старичок, но сейчас же добавил громче и обращаясь ко мне:
- Это я про них кабак, мол... Чу, как надсаживаются, весёлые...
Теперь кричал парень в розовой рубахе:
- Взы, солдат, кусай его за горло, взы!
Был слышен суровый возглас Силантьева:
- Ты что - собак травишь?
- Нет, ты мне отвечай! - выл солдат.
Старичок спокойно заметил:
- Должна быть драка...
Я встал, пошёл на ту сторону и слышал, как он негромко сказал своим:
- Ну, вот, слава богу, и этот откатился...
Встречу мне с того берега чёрной кучей валились люди, ухая, гикая, кряхтя, точно они поднимали и волокли большую тяжесть; бабий тонкий голос визжал: