Номах. Искры большого пожара - Игорь Малышев

– Обожаю тебя, – шептала она.

Угли гасли. От стен и окон потянуло сыростью.

Федос бросил в камин поленьев, полетели искры.

Жеребец шумно вздохнул. Бока его вздымались, словно равнина при землетрясении.

– Говорят, в углях живёт саламандра, – сказала Вика. – И кто её увидит, будет счастлив. Бенвенуто Челлини писал, что видел её в юности.

– У нас бабки гутарили, что в печных угольях девка-огнёвка бегает. И кого поцелует, тому весёлая жизнь будет.

Он отстранил её от себя, заглянул в искрящиеся глаза.

– Поцелуй меня, – попросил.

Прошёл ещё час…

В щель меж шторами вошла луна. Каравай её был ущербен с левого бока.

– Ах, глаза какие! – удивился Щусь, приподнимаясь и глядя на Вику в лунном свете. – Водява, одно слово…

Его пот мешался с её, время текло незаметно.

Они проваливались в кратковременный сон, потом просыпались и, словно с удивлением обнаруживая друг друга, снова сжимали один другого в объятиях.

– Смотри, уголь выпал! – сказал Щусь в момент одного из пробуждений и кивнул на дымящийся ковёр.

– Так и сгореть могли бы, – сонно произнесла Вика, обнимая своего любовника.

Щусь ударил пяткой и загасил уголёк. Тот огрызнулся едким дымком и погас раздавленный.

Щусь отёр пятку о ковёр.

– Больно? – спросила Вика, моргая слипающимися глазами.

– Когда пуля под лопатку прилетела, чуток больнее было, – отшутился он.

Она поцеловала его в висок и снова провалилась в сон.

Яркое утреннее небо заполнило окно. В дверь крепко постучали.

– Что надо? – хрипато спросил Щусь, поднимая всклокоченную голову.

– Викторию Евгеньевну треба, – раздался голос с той стороны.

– На кой ляд?

Нога Щуся двинулась по гладким бёдрам Вики, коснулась твёрдого всхолмия.

Вика тронула мягкой рукой его колено.

– Спать ужасно хочется, – прошептала.

– Батька требует, – крикнули из-за двери.

– Иди, – приказал Федос вестовому. – Скажи, через полчаса будет. Мы ещё чуток побалуемся, – прошептал он Вике.

Глаза её, подёрнутые дымкой дремоты, прояснились.

– Надо идти.

Она выскользнула из-под Щуся. Села, собрала распущенные волосы, потрепала по шее всё так же лежащего рядом коня.

– Подожди, – крикнула посыльному. – Через пять минут выйду.

Она принялась одеваться, собирая раскиданную по спальне одежду. Оглянулась на висящее на стене зеркало, расчесалась, спрятала за ухо непослушный локон.

Щусь с тоской посмотрел, на её приготовления к выходу.

– Вика, истинный бог, отвернёшь на сторону убью, – неожиданно сказал он.

Та застегнула последнюю пуговицу на куртке, оправила пояс, кобуру подаренного Щусём маузера.

– Федя, милый, не грози мне, пожалуйста. Никогда. Я тебе описать не могу, что со мной происходит, когда мне грозят.

Быстро наклонилась, поцеловала Федоса в губы.

– Вечером найдёмся?

– Конечно.

– Обожаю тебя, – шепнула и с тем вышла.

Щусь открыл окно. Ветер нёс запахи цветения и молодого утреннего зноя.

– Пойдём, Братка, в поле, а? Пойдём?

Он принялся одеваться, не переставая разговаривать с жеребцом.

– Ты ж боевой конь, тебе разлёживаться не резон. Давай, вставай. Аккуратно, потихоньку… Федос медленно провёл Братку через коридоры дворца. Попавшиеся навстречу номаховцы в изумлении качали головами, но относились, в целом, с пониманием. К фокусам Федоса все были привычны.

– А чего ещё от него ждать? – перемигивались. – Бешенный…

Гранитные ступени на выходе, ещё хранящие следы утренней росы, отозвались звонким чоканием. На старинных камнях оставались матовые зарубки.

Соловьёв. Начало

Не хотел ехать Соловьёв с этим, трижды будь оно неладно, поручением. Словно сразу понял, что не выйдет из этого ничего хорошего. Но ехать было надо, ничего не поделаешь.

– Езжай, Соловей, в Зарницу, – сказал ему Каретников. – Там Тарновский со своими хлопцами стоит. Пакет отдашь Тарновскому лично в руки. Всё ясно?

– Так это ж вёрст двадцать.

– Вроде того.

Соловьёв скривился, посмотрел в сторону.

– Чего рожа кислая, будто комара проглотил?

– Рожа как рожа… Мать таким родила, – ответил Соловьёв, известный своим недружелюбным и шершавым, как валенок, нравом.

– Да ты скажи, в чём дело-то, не капризничай. На ужин не успеть боишься?

– К ужину я так и так опоздаю.

– Чего тогда?

– Вечером Пётр Андреич доклад читать будет.

– Ты что ж, любишь его послушать?

– Ни разу не пропустил пока.

– Ты смотри, – удивился Каретников. Характер вестового в его представлении никак не вязался с тягой к знаниям. – Нравится?

– Интересно, – неохотно ответил не любивший разговоров о себе Соловьёв.

– И о чём же он вам рассказывает?

– О разном. Про звёзды, про страны разные… Про анархию. Про то, как раньше люди жили, как дальше жить будут.

Каретников с интересом посмотрел на бойца.

– Слушай, я не помню, ты грамотный или нет?

– Да так… Маленько. Писать могу, как курица лапой.

– Так запишись в группу по ликвидации неграмотности. Там тебя как следует научат. Не хуже полкового писаря строчить станешь.

– Собираюсь. Руки никак не дойдут.

– Ничего. Ты, главное, стремись, всё получится. А теперь дуй в Зарницу.

– Так точно, – хмуро ответил вестовой.

– О чём доклад-то сегодня будет? – крикнул ему в спину Каретников.

– О мировых религиях, вроде, – отозвался тот через плечо.

Собирался Соловьёв с обычной для себя основательностью. Зарядил карабин, проверил револьвер. В карман кителя, снятого недавно с пленного офицера, сунул краюху хлеба. Пакет положил в фуражку, которую плотно натянул на рано поседевшую голову. Плевать, что помнётся, зато в сохранности будет.

– Что, Соловей, полетел? – спросил чистивший картошку повар, когда тот проезжал мимо кухни.

– Не твоя забота, старый. Вернусь, чтобы ужином меня накормил, ясно? Работай, давай.

– Это я как-нибудь без твоих указявок решу, работать мне, ай не, – брехливо откликнулся тот.

– Попо́й мне тут! – сурово посмотрел на него боец. – Ну, ты давай уже, тварина ленивая! – со злобой прикрикнул он на коня, дал ему шпор и порысил в сторону Зарницы.

На войне никогда и ни в чём нельзя быть уверенным. Война полна неожиданностей. Если судить здраво, она сплошь одна большая случайность и неожиданность. Соловьёв знал это и всё же, когда посреди голого, как свежевыбритая щека, поля его накрыл артиллерийский залп, растерялся. Вокруг не было никого и ничего, ни белых, ни красных, ни пехоты, ни конницы, лишь дорога рассекала ровно посередине плоскую тарелку степи. Он спрыгнул с коня, попытался уложить его наземь, чтобы спасти от взрывов и осколков, но тот, шарахнувшись от взмывшего неподалёку вверх земляного фонтана, вырвал узду из рук человека и кинулся в сторону. Он не проскакал и двадцати шагов, как огромный безобразный кусок железа ударил ему в бок и конь рухнул, колотясь ногами и раскидывая вокруг кровь и начинку своего нутра.

Соловьёв упал навзничь, закрыл голову руками и вжался в землю, словно хотел погрузиться в самые её недра.

Обстрел гвоздил минуты три. Снаряды падали густо, и всё вокруг него, словно целью их был именно он, Соловьёв, человек с телом плотным, как дубовая доска, и совсем седой в неполные двадцать семь лет.

– Сбесились они, что ли, падлы? Ведь чистое ж поле кругом! Не я же им, в самом деле, нужен! – отрывочно думал он, едва слыша свои мысли в промежутках между разрывами. – Убьют ведь! Убьют, сволочи!

Его не убило. Но последний снаряд опустился к нему так близко, что его подняло в воздух, несколько раз перевернуло, швырнуло со всего размаху оземь и присыпало сверху сухою степной землёй.

Наступила тишина, какая бывает только во снах.

Соловьёв поднялся, протёр глаза, огляделся.

Вокруг него курились воронки, оседала поднятая взрывами пыль. Кисло пахло взрывчаткой, лёгкий ветер уносил клочья дыма.

На степь снизошли мир и спокойствие. Соловьёв снял с плеча карабин с разбитым вдребезги прикладом, уронил его на землю. Снял ремень с пустой кобурой, положил рядом с карабином. Расстегнул китель, открыв чистую, как летнее облако, рубаху (словно предчувствовал, что попадёт в переплёт, заранее переоделся в свежее). Обстучал себя от пыли и двинулся вперёд. Прошёл мимо своего коня, лежащего с застывшими глазами и забрызганным красным мордой. Пыль ещё не осела, и дым не рассеялся, а по трупу уже ползали чёрные и большие, словно скорпионы, мухи.

Вокруг тянулось обезображенное артналётом поле.

Глаза его зацепились за что-то светлое – воловий череп, выбеленная солнцем и дождями кость. Он прошёл бы, не задерживаясь, но внутри что-то шевельнулось, и Соловьёв остановился.

За рог перевернул череп и увидел под ним белого до бесцветности щенка.

– Пёска… – он захотел сказать это вслух, но почему-то не смог. – Откуда он здесь?

В голове шумело, словно она стала колоколом, в который ударил звонарь.