Оранжерея - Андрей Бабиков

Он неопределенно махнул рукой в пышном шелковом рукаве куда-то вбок и криво усмехнулся.

—  А потопы, а землетрясения, а чума? На ред­кость, скажу я вам, несчастливый край. Нет, су­дарь, здесь не то место, где следует искать покоя. Возвращайтесь, дорогой Маттео, возвращайтесь домой, вот мой дружеский совет.

По алой портьере судорожно ползла ушиб­ленная пчела, с моря повеяло свежестью, и где-то внизу заржала лошадь. Маттео поставил свой ку­бок на стол, внимательно глядя на Консула. Он знал, что это человек жадный и жалкий, сын мел­кого торговца-левантинца из Галаты, что он ни­когда не бывал в сражении, не водил корабли в заморские страны и захватил власть в колонии после многолетних интриг при дворе Дожа. Он с трудом сдерживался, чтобы не показать свое пренебрежение. Как он мог отказывать, не дожи­даясь решения Дожа? Да ведь это измена. Если об этом узнают при дворе, его за волосы выволокут из замка и бросят в темницу.

—  Простите, сударь, я, вероятно, не вполне точно обрисовал наше положение, — уперев лок­ти в стол, резко, быть может, слишком резко ска­зал Маттео. — Нам нет пути назад. Наши дома разорены. Если мы вернемся, одних будет ждать плен, а других — костер. Все мы лютые враги Ве­неции и, следовательно, ваши преданные союз­ники...

—  Ах, вы преувеличиваете, — вновь перебил его Консул и взял из вазы вяленую смокву. — За­воеватели милостивы. И потом, вы заблуждаетесь относительно наших возможностей: мы прежде всего колонисты, негоцианты, непрошеные чу­жаки. — Он сделал ударение на слове «непроше­ные». — В сущности, такие же странники, как и вы... Оцените наше положение, — говорил он, жуя, — с одного боку у нас — бескрайняя варвар­ская Русь, с другого — настырные и жадные ве­нецианцы, на востоке — вероломные татары, а в море — пираты всех мастей. Это похоже на ло­вушку, а? Едва ли мы сами надолго здесь задер­жимся... Сколько, вы сказали, у вас людей?

—  Тысяча сто душ, если никто не помер, пока я здесь.

—  Я распоряжусь обеспечить вас провиантом и водой на обратный путь. Extra formam[10] и за весь­ма умеренную плату, разумеется.

—  Разумеется, — как эхо повторил потрясен­ный Маттео.

Он поднялся и поклонился. Консул остался си­деть, глядя с террасы слегка осоловевшими глаза­ми в сторону пристани.

—  Поторопитесь, сударь, — кажется, сказал он еще, не поворачивая головы и возвращаясь в свое историческое небытие. — Надвигаются осенние штормы. Смотрите, какая туча повисла над морем.

Когда в запредельской гимназии учитель ис­тории однажды дошел до этого места учебника и четырнадцатилетний Марк Нечет увидел на следующей странице собственные имя и фамилию среди других знаменитых имен и названий, он так смутился, что ему стало душно и слезы вы­ступили из глаз. Он сидел у сводчатого окна, рас­сматривая серые скалы (солнце скрылось за ту­чами), натужено идущий по речным ухабам бук­сир, волокущий в док огромную пустую баржу, крошечного рыбака в красной куртке, с удочкой на плече, суетливых чаек на гнилых сваях старой пристани, и ему казалось, что до переливчатых, ковылем поросших холмов соседнего острова ру­кой подать. По пыльному стеклу вниз и вверх ело­зила муха. От плотных гардин пахло прачкой и карболкой. Небо еще потемнело, и тогда он уви­дел собственное зыбкое отражение: черная дыра рта, пустые глазницы. Рядом сопел и толкался лок­тем его школьный приятель Максим Штерн, пле­мянник директора гимназии, старательно срисо­вывавший с потрепанного учебника в тетрадь морской пунктирный маршрут капитана Маттео. Рыбак остановился, накинул капюшон куртки, переложил свою снасть на другое плечо, пошел дальше. Чайки, одна за другой, то и дело снима­лись с черных покосившихся свай, чтобы низко пролетать над рекой, а те, что оставались, ревни­во следили за ними, дожидаясь своей очереди. Отвернувшись к окну, Марк уныло ждал бешеной реакции класса — дурацких возгласов и улюлю­канья грубых мальчишек, которым его пылающие уши лишь добавили бы веселья. Что для него с ранних лет было предметом гордости, источни­ком внутреннего ликования, делиться которым, не замутив, можно только в семье, через минуту, при страшном попустительстве вялого, с редкой бородкой молодого учителя в круглых очках, отчего-то прозванного в классе Нулусом, достанет­ся им на злую потеху. А учитель, выдержав дол­гую паузу, соответствующую пробелу в учебнике перед новой главой, уже прочищал горло, подхо­дя с указкой к развернутой на стене клеенчатой карте Крыма.

—  На этом закончился первый, скорее неудач­ный этап странствия наших храбрых предков, — сказал он, волнуясь и непроизвольно взмахивая указкой. Зашумевший было класс вновь затих, при­готовившись слушать дальше. — Остается загад­кой, отчего генуэзский Консул отказал Маттео. Может быть, его насторожило знакомство Мат­тео с генуэзской знатью, от которой он, как вся­кий наместник, желал бы скрыть истинное поло­жение дел в далекой колонии. Или он заподо­зрил в нем соперника в торговых делах. Или не желал обострять отношений с венецианцами. Но вернее всего, решающее значение имело то об­стоятельство, что четверть странников составля­ли катары, которых, как вы уже знаете, Католи­ческая церковь жестко преследовала за ересь...

Максим Штерн поднял руку.

—  Да, Штерн. Что-то неясно?

Тот привстал со своего места и сказал:

—  Катары, господин учитель. Это правда, что они не строили храмов?

—  Ах, это. — Нулус потер лоб ладонью, соби­раясь с мыслями.

Он прошел к своему столу и положил на него указку. Пола его черного мешковатого пиджака была испачкана мелом. Карманы набиты грецки­ми орехами. В перерыве пьет из термоса бульон с ржаной коврижкой, сидя на подоконнике и ка­чая ногой, как мальчик А то еще играет в шахматы с учителем риторики, Фальцем, на гладкий, крепкий череп которого в минуты глубоких раз­думий слетают с потолка мухи.

—  Катары полагали, — начал учитель, — что видимый мир не является творением Божьим, что он возник из другого, злого начала. Они ве­рили, что Бог создал мир света и любви, незримый мир, нам недоступный. Вот почему они утверж­дали, что ничто видимое, осязаемое не может свидетельствовать о Боге или быть священным символом. И поэтому они не строили храмов и совершали богослужения на лесной поляне, или в домах близких людей, или в таверне. Но об их воззрениях стоит поговорить подробнее — как-нибудь в другой раз. А покамест вернемся к на­шему горемычному Маттео.

Он вновь взял указку и подошел к доске. Ка­тастрофа была неизбежна. Марк Нечет тоскли­во оглядел класс — коротко стриженные головы, бледные лица, склоненные над тетрадками тощие шеи, всего двадцать мальчишек. Шустов что-то показывает Стивенсону под партой и делает круг­лые глаза, Сумеркин набрасывает в откидном блок­ноте карандашный портрет скуки, Илюша внима­тельно разглядывает тускло-блестящий соверен, вечно голодный Метелин украдкой отламывает кусочки кекса и незаметно кладет в рот, а его сосед, луноликий Лунц, прикрываясь учебником, увлеченно читает другую книгу — «Любовные по­хождения Мерк... Марк…» — маркиза, что ли? Нет, отсюда не видать.

—  Итак, господа гимназисты, прошу вни­мания. Вернувшись в лагерь странников в Лусту, Маттео... — с искренним подъемом продолжил бедный честный учитель, но в ту же минуту, к счастью, грянул спасительный звонок, а на сле­дующий день Марк прогулял урок

Марк Нечет сидел в пустой лодке на каменис­том берегу среди зарослей высокого камыша. Одинокий, одиноко-задумчивый, задумчиво-не­подвижный. Roseau pensant[11]. А что если я умру, расчесав ногтями вот эту крошечную везикулу на руке? Как Скрябин, соскребший на губе прыщик. Он сдавил двумя пальцами матовый пузырек на кисти левой руки, выжав из него каплю мутнова­той, как будто мыльной жидкости. Вода, немного жира, чуть-чуть соли — и вся моя родословная от странной рыбы в доисторическом море до ко­роля Марка и далее, со сведениями обо всех его шалостях на стороне и последующими хворями, бережно сохраненными и переданными потом­кам в излечение и назидание.

Как это обычно бывало на островах Каскада поздней осенью — днем еще проглядывало теп­лое солнце, но уже дул пронизывающий север­ный ветер и то и дело срывался мелкий дождь. Он поглубже натянул на уши синюю фуражку (буссоль и парящий стилизованный альбатрос на значке) и откинулся на лавку. Минуты существо­вания — если это тоскливое круговое ширяние мысли можно назвать мышлением. Но какой ве­тер! Quel vent! — как воскликнул король на эша­фоте. Ни о чем нельзя думать, когда так холодно. Не случайно Декарт сочинил свою загадку про «cogito», забравшись в печку: рассуждение по ме­тоду Диогена Синопского, мнимого бочкозатворника. Это как ореховая скорлупа Гамлета. Тоска по утробе. По совершенному покою свернувше­гося в клубок лобастого младенца-философа: ах, отстаньте, не мешайте мне пророчески дремать. Но вот вопрос: подразумевает ли это «cogito», что «существование» имеет несколько различных по­рядков, с каждым новым все существенней? Ведь можно мыслить кое-как, как я теперь, а можно... И что вот этот камыш не существует сам по себе, то есть без моего осознания его, как и никогда ни о чем отвлеченном не думающий мясник в соседней с домом лавке? Седые усы, розовая плешь. «Извольте, юноша, полфунта ветчины, фунт сы­рокопченой. Две марки с вас. Поищите без сдачи. Вам понравилось вчерашнее шествие? Эх, как ду­ховой оркестр наяривал — просто прелесть! Всю душу перевернули, сукины дети».