Он летает под аплодисменты - Марина Друбецкая

Лидия начинает задыхаться. Сердце колотится в груди. Тошнота подкатывает к горлу. Тело покрывается липким потом. Лидии кажется, что стены надвигаются на нее. Все ближе и ближе, ближе и ближе. Ей не выбраться! Сейчас ее раздавит. Лидия судорожно цепляется за подлокотники. Скрипит дверь. Лидия приоткрывает глаза и видит, что солнечный луч из ярко освещенной гостиной пробрался в узкую дверную щель. Сразу становится легче. Лидия начинает дышать свободней.

Стараясь двигаться бесшумно, в комнату на цыпочках входит горничная. Подойдя к креслу Лидии, она меняет грелку и пузырь со льдом. Лидия непроизвольно съеживается. Прикосновения горничной ей неприятны. Она вообще старается как можно меньше пользоваться помощью прислуги. Одевается и раздевается сама. Сама готовит себе ванну. Самое мучительное – это пойти на кухню и сказать кухарке, что к ужину ожидаются гости и надо приготовить два лишних блюда. Или выговорить за то, что говядина слишком жесткая, а расход сахара непомерно вырос. Нет, выговорить, отчитать, выказать недовольство – решительно невозможно. Как невозможно отказать, когда садовник третий раз за неделю просит выходной. В таких случаях Лидия чувствует страшную неловкость, покрывается красными пятнами и, стараясь не смотреть прислуге в глаза, бормочет что-то вроде: «Да, да, конечно, извините».

– Какие у тебя странные отношения с прислугой! – говорит муж. – Кажется, что ты ее боишься.

Лидия жмется и виновато улыбается.

Горничная забирает поднос с нетронутым чаем и идет к двери. На ходу оборачивается:

– Что-нибудь еще нужно, барыня?

– Нет, нет, иди, – слабо машет рукой Лидия.

Она мечтает, чтобы горничная поскорее скрылась из глаз.

На столике остается пачка мятых газет. Лидия берет верхнюю. Может быть, чтение отвлечет ее от мрачных мыслей. Московские «Ведомости». Лидия долго разглядывает первую полосу, будучи не в силах сосредоточиться. Ах, какие мелкие буковки! Так и прыгают перед глазами! Она делает усилие и принимается читать. Осенью в обеих столицах пройдут грандиозные празднества по случаю десятилетнего юбилея подавления большевистского бунта. Государь с семьей примут участие во всех торжественных мероприятиях. Боже мой, что ей за дело до юбилеев! Их с мужем приглашали, но они, разумеется, не поедут. Толпа, скопление народа, давка – слишком опасно. И путь неблизкий. Что еще? Открытие памятника героям обороны Зимнего. В театре Мейерхольда дают премьеру. Под Манежной площадью археологи обнаружили развалины древнего города. Она переворачивает страницу. Ее глаза, скользящие по газетным столбцам, непроизвольно ищут среди заметок те, в которых описываются какие-нибудь ужасы. Князь Лиговской упал с лошади во время традиционных июльских скачек и сломал себе шею. Ни князя, ни лошадь спасти не удалось. Пожар в Мерзляковском переулке унес пять жизней, среди жертв были два кота и один ручной хомяк. На севере Москвы установлен грандиозный памятник пролетарию и свободной крестьянке скульптора-женщины Муриной. Во время монтажа у пролетария откололось орудие производства и упало на голову рабочему, производившему монтаж. Рабочий помещен в 1-ю Градскую больницу. Чужие несчастья несколько успокаивают Лидию. На лице ее появляется некое подобие улыбки. А тут что? Новости синема. Лидия начинает читать внимательней. «В берлинском Дворце кино «Альгамбра» состоялась премьера экспериментальной фильмы «Поджигатель» по пьесе голландского писателя Хейерманса. Необычность фильмы состоит в том, что зрители слышат, как говорят актеры. Звук записывается на пленку и воспроизводится при помощи специальной электрической машины. Однако успеха у публики фильма не имела. Звук сильно запаздывал и иной раз реплики актеров слышались, когда самого актера давно не было на экране. Некоторых реплик не было слышно вообще. К концу сеанса публика пришла в неистовство и забросала экран гнилыми помидорами и яйцами».

Лидия откладывает газету. Некоторое время она сидит неподвижно, и вдруг слезы начинают течь из глаз, будто кто-то внутри нее открыл невидимый кран. Лидия пытается остановить поток, прижимает пальцы к векам, но слезы льются все сильней и сильней, и скоро громкие рыдания оглашают комнату. Лидия давится рыданиями, кашляет, икает, закрывает рот руками и, не выдержав, неожиданно издает птичий крик. Руки и ноги сводит судорога. Дверь распахивается. В комнату быстро входит немолодой светловолосый человек с короткой седеющей бородкой.

– Что ты, детка, что ты! Опять? – испуганно спрашивает он.

– Збышек… Пойди сюда, Збышек… Скорей… – говорит Лидия очень низким, почти мужским, голосом и тянет к мужу холодные бледные руки.

Збигнев Збарски берет ее руки в свои ладони, подносит ко рту и пытается согреть дыханием, одновременно поглаживая и разминая пальцы Лидии.

– Ну, успокойся, успокойся, – приговаривает он, обнимая и целуя ее. – Что тебя напугало, скажи!

Лидия кивает на ворох газет. Збарски берет верхнюю и начинает проглядывать заметки.

– На… пос… следней… стр… анице… – с трудом выдавливает Лидия.

– Что? Вот это? – Збарски читает заметку о неудавшемся киносеансе в берлинском дворце «Альгамбра» и смеется несколько деланым и излишне громким смехом. – Какая глупость! Ты же видишь, здесь ясно написано: «Публика пришла в неистовство». Чего тебе бояться? Это всего лишь фокус, трюк!

– Ты не… не понимаешь, – стонет Лидия.

Она хочет еще что-то сказать, но муж прижимает ее голову к своему плечу и начинает укачивать, как ребенка. Тише, тише, тише… И Лидия постепенно затихает, обмякает в его руках. Он что-то еле слышно нашептывает ей. Она кивает и даже пробует слабо улыбнуться.

– Вот и хорошо, вот и славно, – говорит Збарски. – Сегодня вечером у Сердюкова ты будешь самая красивая. Наденешь мое любимое…

Он не успевает закончить фразу – Лидия вскидывается, вырывается и – вот она уже как натянутая тетива. Глаза горят. Скулы полыхают лихорадочным румянцем.

– Нет, нет, нет! – почти кричит она и продолжает неистовой захлебывающейся скороговоркой: – Мне было видение… видение… только что… мы в нашей машине… ехать нельзя… пойми, нельзя… авария… будет авария… машина сгорит… и мы… мы… – и она снова заливается слезами.

– А на прошлой неделе, помнишь, ты говорила, что нельзя ехать на морскую прогулку, – по-прежнему спокойно, ласково и очень серьезно говорит Збарски. – Что на яхту нападет бешеный дельфин. Однако он проплыл мимо. Мы его даже не увидели.

– Надо срочно вызвать спиритку, – рыдает Лидия. – Пусть вызовет духа и спросит… Пошли кого-нибудь к фрау Дагмар.

– Лучше я позову Марысю.

– Да, да, позови!

Збарски выходит из комнаты. Лицо его, когда он отворачивается от Лидии, на секунду принимает страдальческое выражение, и он украдкой потирает пальцем лоб. По дороге ему встречается испуганная горничная. Збарски делает ей незаметный предупреждающий жест, мол, к хозяйке не входите, но оставайтесь подле дверей. Горничная понимающе кивает. Слуги знают, что у хозяйки часто бывают «состояния». Тогда в доме царит тишина, горничная держит наготове холодные компрессы и капли, а швейцар в любую минуту готов бежать за доктором.

Збарски пересек вымершую гостиную и по узкой винтовой лестнице «для своих» поднялся в детскую – просторную светлую комнату с полукруглыми окнами, заваленную игрушками. За низким детским столиком сидела Марыся шести лет от роду в пышном «принцессином» платье, перехваченном в поясе огромным розовым бантом, и деловито раскладывала пасьянс. Збарски опустился на детский стульчик – колени выше плеч – и устало вздохнул. Марыся подняла польские отцовские глаза – светло-карие с сильной прозеленью.

– Что, папочка, мамочка?..

– Да, детка.

Марыся встала, подошла к отцу, погладила по голове, обхватила за шею и прижалась щекой к его щеке.

– Надо погадать маме, Манечка, – тихо попросил Збарски.

– Что нагадать, папочка? – спросила Марыся, глядя на отца ясными глазками.

– Нагадай, что сегодня не будет автокатастрофы.

– Хорошо, папочка. Что-нибудь еще?

– Да, детка. Надо, чтобы она вечером обязательно поехала на прием к Александру Симеоновичу. А то неудобно – обидится. Ты уж придумай что-нибудь.

Марыся чмокнула отца в щеку, собрала карты и, махнув рукой, мол, не беспокойся, все будет, как надо, пошла к матери. Оставшись один, Збарски сгорбился на детском стульчике и замер, опустив лицо в ладони. Как тяжело! Десять лет… Десять лет их с Лидией браку, а он так и не смог привыкнуть к этой ее всегдашней готовности к катастрофе, постоянному ожиданию чего-то ужасного. Мука – видеть ее искаженное страданием лицо. Мука – знать, что любимому человеку плохо. Он бы все отдал, чтобы облегчить состояние Лидии. Но что он может сделать? Лишь пригласить врача. Збигнев застонал и ладонями сильно растер себе лицо.