МЖ-2. Роман о чиновничьем беспределе - Алексей Колышевский

Денис начал с темы Масионжика, уточнил, что в похоронах принять участие не сможет. «Умный, – подумал Коваленко, – не хочет светиться».

– Я тоже не пойду. Нечего там делать. Там и без нас народу хватит. Журналюги опять же… – аргументировал Коваленко. – А ты чего звонишь-то? Конкретное что-то?

– Да так, ерунда в общем-то, – замялся Денис, – хочу у тебя уточнить кое-что. Представляешь, совершенно случайно встретил в поезде своего бывшего сокурсника. Так, ничего особенного, посидели, по рюмке выпили, поболтали. Ну, понятное дело, стали рассказывать, кто чем занимается. Он сказал, что ментом стал и до подполковника дослужился, а я как-то ему не поверил. Ну не похож он на мента, понимаешь? Виду я, конечно, не подал, тем более он мне удостоверение свое показывал, там вроде все как полагается, даже подпись твоя стоит. Ты мне скажи, ты всех подполковников в Москве знаешь?

– Да нет, конечно же. Ты знаешь, их сколько! А он точно в московской милиции работает?

– Ну да. У него на обложке удостоверения написано «ГУВД Москвы». Может, ты узнаешь, есть такой подполковник или это он мне все в уши надудел? Я знаешь почему спрашиваю? Как-то он странно себя повел. Сначала сказал, что в Архангельск едет, а по дороге сбежал. Вот я и решил у тебя разузнать, что к чему.

Охваченный тревожным и крайне неприятным предчувствием, Коваленко придвинул к себе блокнот, приготовился записывать.

– Как зовут твоего сокурсника?

– Марк. Марк Вербицкий.

«Знакомое имя, – подумал генерал, – где-то я его уже слышал». Он нацарапал мое имя в блокноте и сказал:

– Ладно, я как разузнаю что, сразу перезвоню. Так все нормально? Доехал мягко?

– Мягко, – ответил Шершуашвили и положил трубку, а Коваленко, решив не доверяться телефонам, вызвал машину и поехал в управление. Сверкнувшая в его голове догадка требовала немедленного подтверждения, и он решил разобраться во всем самостоятельно.

В списках личного состава московской милиции никакого подполковника Марка Вербицкого и в помине не было, по федеральной базе компьютер также выдал отказ. Коваленко вспотел от напряжения мозговых извилин и запросил в круглосуточном адресном центре МВД информацию на меня. Среди тридцати одного Марка Вербицкого (я и не знал, что у меня так много тезок), он мгновенно опознал мою фотографию. Вглядевшись в мое офциальное, сделанное для заграничного паспорта фото, Коваленко сделался серым:

– Так это же тот, который тогда вместе с Кленовским на убийство приезжал. Друг его! Вот, значит, кого ребята тогда протаранили!

Коваленко запросил обо мне полную информацию, но сбор такого досье занимает время, подчас несколько дней, и все, что ему удалось выяснить, это мой адрес прописки, то, что я никогда не сидел, проходил по уголовному делу о покушении на убийство в качестве потерпевшего и не служил в армии. Эта крайне скудная информация испугала Коваленко, так как чрезвычайно напоминала измененные данные по сотрудникам секретных ведомств, чья подлинная жизнь известна лишь крайне ограниченному кругу лиц. Коваленко, думая, что я действую как агент или доверенное лицо генерала Пети, и в мыслях не имел, что я самый обычный раздолбай, каких мало, и ни с какими спецслужбами я не связан.

«Вот, значит, что! Значит, после Масика (так он называл Масионжика) им понадобилась моя голова! Значит, они все знают про бизнес, иначе с какой стати этот хренов Марк подсел к шибздику в поезд?! – метался по кабинету Коваленко, обливаясь холодным потом, и сердце его стучало со скоростью сто тридцать ударов в минуту. – Что делать? Семью в заложники? Глупо. Их наверняка охраняют (это было правдой, и за моей квартирой следили по указанию Сеченова), тогда его самого надо найти и грохнуть! Пусть Шершуашвили его найдет. Срочно! Немедленно! Вербицкого в федеральный розыск».

– Нехуя удостоверения подделывать, – стукнул кулаком по столу Коваленко, словно ставя точку в моей жизни.

…Мои поиски начались утром следующего дня. Тогда же о том, что я объявлен в федеральный розыск, узнал и генерал Петя, а узнав, сильно разволновался, так как думал, что я могу многое рассказать из того, о чем говорить не стоило бы. Поэтому Сеченов распорядился вести параллельный поиск. Меня искала милиция. Меня искали быки Денисова отца, как водится, сотрудники официального ЧОПа, а так как были они местными, то на мой след напали раньше всех. На вокзале станции Обозерская была установлена видеокамера, и запись с нее таинственным образом исчезла как раз перед тем, как за ней наведались одновременно и милиционеры, и сотрудники Архангельского управления ФСБ. Отсутствие видеозаписи их поиски существенно замедлило, а ЧОП Шершуашвили уже давно шел по моему следу.

Когда же выяснилось, что предположительно я нахожусь в Беломоро-Богородицком монастыре, то Денис, не зная, что предпринять, позвонил в Москву и рассказал Коваленко о результатах моих поисков:

– Что делать-то? Там монастырь, люди…

Коваленко вскипел:

– Что делать? Ты о ком думаешь, Денис? А если он неспроста к тебе подсел? Я тут про него разузнал много чего, типок тот еще, серьезный. Если его из монастыря забирать, то там свидетелей много останется. И знаешь, я уже теперь начинаю жалеть о том, что поторопился его в федеральный объявлять. Не нужно, чтобы его органы задерживали и допрашивали, он может много лишнего сказать.

– Но тогда, – сглотнул Шершуашвили, – тогда… Может, выкрасть его из монастыря-то?

– Ох ты, мля! «Выкрасть»! Книжек начитался?! А потом, даже если и выкрадешь, то свидетели опять же останутся! В милицию обратятся, то да се… Вот что я тебе скажу. – Коваленко хотел поймать севшую на стол дурную и полусонную муху, но не поймал. – С мертвых спросу нет. Особенно в нашем деле. В нашем деле смерть вещь привычная, и неважно, одна она или много ее. И чья смерть – тоже неважно. Понятно, господин депутат?

– Понятно, – эхом откликнулся Шершуашвили.

Те, кто приплыл сюда на корабле

1

Монастырь оказался больше похож на бревенчатый хуторок, где во всем чувствовалась рука крепкого хозяина. Помимо церкви Пресвятого Николая Чудотворца с колокольней и вызолоченными крестами здесь была еще часовня святой праведной матушки Матроны Московской, архимандритом особенно чтимой, а на пригорке, на самом берегу Двины стоял огромный крест. Помимо этого имелись: конюшня, коровник, лесопилка, котельная, слесарка и трапезная. Жили в длинной жилой избе, больше похожей на барак, разделенный на кельи. Двадцать восемь келий, двадцать восемь монасей (так называют в северных землях монахов) вместе с настоятелем, для меня свободной кельи не нашлось. Временно определили меня спать в трапезной, где я и обосновался на двух сбитых лавках, покрытых волосяным конским матрасом. Так началось недолгое мое монастырское житие…

В пять утра ударил колокол, и я вскочил, словно ошпаренный, принялся одеваться. В голове шумело, и очень хотелось жрать, состояние было словно под бомбежкой. Удары колокола, призывающие к полунощной, тяжко отдавались в голове. Я сбрызнул лицо холодной водой, почистил зубы и сходил в отхожее место. В дверь трапезной заколотили:

– Эй, как тебя там? Новенький!

Я отодвинул засов, и в трапезную вместе с лютым, как мне показалось, утренним холодом вошел монах сурового обличья, за маской которого он прятал свои юные годы. На вид было ему лет двадцать, а то и меньше.

– Марк, – с поклоном представился я.

– Акинфий, – важно ответствовал он и вместо поклона кивнул, – матрас вон туда уберешь, лавки к стене, да поспешай, скоро к молитве.

– Слышь, Акинфий, а когда ж завтракать?

– Сытое брюхо к молитве глухо, – резко выпалил Акинфий, – тем более что отец Александр тебя еще и в послушание не определил, значит, и на еду особенного права не имеешь.

– Борзый ты чего-то, Акинфеюшка, – пробурчал я, скатывая матрас, – ебнуть бы тебе в душу, чтобы мальца повежливее был.

Акинфий сделал вид, что меня не расслышал, но взгляд его стал еще более злым, и он цепко следил за мной, готовый в любую минуту обрушиться с критикой.

– А куда бы мне вещи свои пристроить?

– Вон, в чулан, – он чуть ли ногой не топнул, – ну давай скорее, что ли! К молитве опоздаем, сто поклонов земных класть придется за опоздание-то!

– Гимнастика, – усмехнулся я, – пресс прокачать.

– Вот ты накачаешься еще на послушаниях-то, – пообещал Акинфий, и мы, застряв было в узкой двери трапезной, вывалились на мороз.

…Звезды, уже не те, что прежде, а какие-то неуверенно дрожащие, словно они понимали, что вскоре исчезнут с наступлением утра, звенящий воздух, снег хрустел под ногами. От жилой избы под колокольный звон тянулись на службу монаси. В церкви полы были дощатыми, выскобленными до белизны, на стенах висели образа святых, и перед каждым тлел булавочной головкой лампадный огонек. Необычайной красоты алтарь с царскими вратами был точно вырезан целиком из единого куска дерева. Позже я узнал, что это Акинфий, его работа, он резчик по дереву, художник. Отслужил в армии, вернулся в свой поселок, в Каменку, а любимая ссыкуха не дождалась, загуляла с какой-то гопотой, запила. Он пытался ее образумить, отбить, но она смеялась и называла его «сопеля» и «чморник». Гопота избила Акинфия, в миру Костю. Избила до полусмерти. Он еле дополз до дому. Раньше в Каменке было два завода и тысяч десять населения. Сейчас осталось три тысячи, а заводов ни одного. Все, кто смог уехать, уехали. Кто в Архангельск, кто еще дальше. Остались пенсионеры и пьющие лузеры. Костина мамаша относилась как раз к последним, поэтому на избитого сына ей было наплевать. Он отлежался и уехал из Каменки навсегда. Все, что было в монастыре резного, сделал Акинфий. Талант он имел прямо гигантский, и никогда, ни до, ни после я не видел такой тонкой работы. В церкви Святого Николая Чудотворца стоял при входе свечной ящик, и был тот ящик достоин стоять в Лувре, а уж про алтарь я и не говорю. Акинфий, верно, родился не в то время и не в том месте. Ему бы в Италию, в самое начало Возрождения, Лоренцо Медичи под крыло. Быть бы тогда Акинфию художником с мировым именем, славой увенчанным. Но не все те дороги, что мы выбираем, нам открыты, да к тому же про почести Акинфий и не думал, считая даже то, что умел, за гордыню. Поэтому в молитве был он неистов и каялся с неимоверной силой. Сам себя, бывало, постом держал, садясь на хлеб и воду. Тогда все знали, что посетили Акинфия греховные мысли и архимандрит его на строгий внеурочный пост благословлял…