Во славу русскую - Анатолий Евгеньевич Матвиенко

скрывать! — я заставил себя глубоко вздохнуть, усмиряя вновь поднимающееся волнение души. — Однако от Одессы быстро только до Киева, по железной дороге. Дальше до Гомеля — на перекладных. Охолонул, успокоился и решил не портить вам жизнь.

— Благородно, Платон Сергеевич. Но… Как, по-вашему, я должен себя чувствовать в опочивальне с супругой боевого товарища?

— Бросьте, фельдмаршал. Я знаю, вы не из легковесных ловеласов, тех, что по молодости без малейших угрызений совести навещают будуары и альковы замужних дам. Вы же — без злого умысла. Пути Господни неисповедимы, но, думаю, Бог вас простит.

Иван Фёдорович обхватил голову руками.

— Всё равно — грех. И о нём даже на исповеди признаться нельзя, разве что на смертном одре. Груша почувствует, что от неё скрываю важное. Граф, скажите, где вы остановились? Впрочем, поселитесь-ка в меблированных комнатах, адрес я вам дам. Возьмите тысячу, сами понимаете, полмиллиона за день и даже за неделю не соберу. И документы — дело решаемое, однако же не минутное.

Пришло время расстаться. Я помедлил, потом с чувством пожал руку Паскевичу.

— Рад, что не разочаровался в вас, князь. Хотя мне очень трудно разговаривать с мужчиной, делящим ложе с моей женой. Вы — достойный человек.

— Как же иначе возможно, Платон Сергеевич?

— Очень даже возможно, сохраняя благостную мину и утончённые манеры. Английский джентльмен вроде того же Гладстона наверняка попытался бы убить меня, обезопасив свои деньги и семью. Просто бизнес, ничего постыдного, и после сделанного не забыть выпить пятичасовой чай с молоком — five o'clock. Такие вот они христиане, не считают рождённых вне их проклятого острова достойными человеческого отношения. Всего доброго, Иван Фёдорович.

Что-то неприятное мелькнуло в глазах фельдмаршала. Стало быть, подлые мыслишки всё же проскальзывали.

На самом деле, меня просто разрывало. В годы османского ада лишь одна мысль удержала от пропасти безумия — увидеть жену, сына, девочек. Прочитав в газете заметку о счастливой княжьей семье, готов был руки на себя наложить.

Ужасная насмешка судьбы привела Аграфену Юрьевну в объятия положительного человека. Был бы негодяй, обманщик, я бы немедля бы вызвал его на дуэль или даже зашиб из-за угла.

Но немыслимо поднять руку на Паскевича, которого довелось узнать в Крыму. Он не просто вырос по сравнению с командиром дивизии, в которую входил наш 42-й егерский полк, по моему разумению — вошёл в одну лигу с Кутузовым, пусть и не поравнялся с ним. Пушкин написал о Паскевиче: «Ему суворовского лавра венок сплела тройная брань», но Александр Сергеевич не слишком опытен для оценки величия полководцев, он по женской части специалист, не брезговал Аграфене Юрьевне выписывать авансы в моём присутствии.

Груша выглядит если и не вполне лучащейся счастьем, то удовлетворённой жизнью. Володя хорош, вид имеет здоровый, говорят — делает успехи, карьера после Академии ждёт его блестящая. Девочки устроились в браке, кроме упрямой Полины, но это её выбор.

Надо же, молодой Фёдор Достоевский её обхаживает! Не хочу ей такого мужа, слишком тот не от мира сего. Гении — неудобные супруги. Интересно, как изменение мира отразится на его произведениях? Напишет ли «Преступление и наказание», «Бесы», «Братья Карамазовы»?

Как, как вернуть семью? Как обнять жену, не снеся хрупкий карточный домик её благополучия? Получить участие в жизни детей, которые уж, наверное, и не помнят родного отца, пусть и носят его фамилию…

У меня возникло странное ощущение. Неведомая сила, закинувшая меня в 1812 год и позволившая нацепить на себя шкуру российского дворянина, вдруг решила вытолкнуть из этой реальности, позволяя глядеть на неё только со стороны, не вмешиваясь. Мне дали понять: это не твоя жизнь, хоть и прокатился по ней как заяц-безбилетник в трамвае. А потом пришёл строгий контролёр, сдал безбилетника, не способного заплатить штраф, в полицию, то есть в турецкую каторгу. Всё, возврата нет.

В течение месяца мы встречались с князем ещё трижды. Он выправил мне бумаги на имя мещанина Трошкина Александра Порфирьевича и купил у сего недавно не существовавшего подданного Российского Императора некое произведение искусства за баснословные двести пятьдесят тысяч рублей, на оставшуюся половину выписал вексель с условием не видеться год. Однако судьба вывернулась так, что Паскевич сам же моментально нарушил это условие.

Глава 17

17

«Александр Порфирьевич! Случилось происшествие чрезвычайной важности. Так вышло, что кроме вас мне не к кому обратиться; заклинаю — отложите отъезд и уделите мне время».

Вместо подписи — вензель и латинские буквы FP.

— Епистолию изволите написать али так что передать? — дворцовый сторож Паскевичей Онисим говорил почтительно, чуть ли ни как с самим фельдмаршалом.

Я с лёгким раздражением глянул на сундучок и саквояж, собранные в дорогу. Но отказывать Паскевичу нельзя — слишком многое от него зависит. Да и по пустяку он на подобный шаг не пойдёт, сам горел нетерпением избавиться от «мещанина Трошкина».

— Скажи ему: после заутрени жду его здесь. Ступай.

Фельдмаршал явился к назначенному времени, выглядел он растерянным и смущённым, быть может, ещё больше, нежели в пасхальный день. Промокнув пот на полнеющем лице, муж моей жены извлёк конверт, перед вручением рассказав пренеприятную историю.

— Единственный сын мой Фёдор в Англии обучается, в Королевской военно-морской академии. Должен был прибыть на вакации. Однако получил я такой конверт не из Лондона — из Варшавы. Вы же английским отлично владеете? Прочитайте, прошу вас. Я в смятении, поверьте, в полном расстройстве чувств.

Лист бумаги вместил послание без даты и подписи, начертанное настолько каллиграфическим почерком, что сравнивать его с письмами других людей — заведомо бесплодное дело. Там содержалось приглашение прибыть в Лондон не позднее конца мая сего года. В противном случае отправитель сего послания не может гарантировать, что Фёдор Паскевич летом вернётся в Россию. Заканчивалось письмо категорическим предписанием не предавать историю огласке, иначе судьба Фёдора ещё более осложнится.

— Смею надеяться, никто другой не осведомлён?

— Как можно, Платон Сергеевич!

— Порфирьевич. Сам ещё не привык. Гнусная история, однако же.

Князь, стоявший до этого среди меблированной комнаты и не приглашённый присесть, снял цилиндр и тяжело опустился в кресло.

— Понимаю, моя просьба кажется достаточно неуместной, учитывая деликатный характер наших отношений… Однако я в панике, не буду скрывать! А вы — единственный, кто освоился в Лондоне. И кому я могу довериться. У вас же тоже один сын, граф!

— Не надо взывать к моим чувствам.