Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя - Олег Аксеничев

Так что — в путь, уважаемые читатели, в Москву! С её дубами да липами, с вишнёвыми садами и маргаритками у заборов...

А в Твери в полном недоумении остался хозяин постоялого двора. Плотницкая артель пропала в одночасье, неожиданно и без прощания. Оставив, однако, набитый серебром кошель с княжеской, щедрой платой за проживание.

«Не иначе, в какой-либо монастырь подрядились — только иноки так хорошо платят», — решил хозяин.

А Грязному что? Можно подумать, свои деньги оставил, а не государевы...

Присевшие на задние лапы львы с зеркальными глазами. Чёрные двуглавые орлы с вызолоченными клювами. Дворец, не оставлявший равнодушных. Кто считал, что именно такой и должна быть власть, строгой и грозной, а кто захлёбывался ненавистью, глядя на хищный оскал царей животного мира.

В мае царь Иван Васильевич Грозный переехал из Александровой слободы в Москву, в Опричный дворец. Столица замерла в ожидании новых арестов и новых казней. Но не суетились плотники у Поганой Лужи, не сколачивали плахи. Не ездили по дворам молчаливые отряды стрельцов в красных кафтанах, выводя под локти бледных, как мука, хозяев.

Государь затворился во дворце, никого не принимал и не желал видеть, кроме самых ближних. Вот и пытались те, кому интересно, прочесть по лицам царевича, Малюты либо Умного-Колычева, что на душе у Ивана Васильевича.

На всякий случай стараясь обходить Опричный дворец стороной, боковыми улицами.

Уже затемно на тверской дороге появилась группа всадников, сопровождающая запылённый дорожный возок. Пригородные заставы не были им препятствием. Первый же стрелец, заглянувший в возок и пересёкшийся взглядом с Григорием Грязным, только что сразу не рухнул на колени, крикнул срывающимся голосом, чтоб пропустили, не осматривая.

Вот так и ехали — прямо в Опричный дворец, через боковые ворота. За ними, во дворе, примостилась небольшая изба с каменными подклетями.

А в подклетях — пыточные, уже и нам знакомые, дорогие читатели...

Тверича сразу по приезде растянули на дыбе, бережно и безболезненно. Пока не пошевелишься, можно подумать, что на ложе оказался, на дыбы вздёрнутом. Такая вот игра слов получается...

Царь подошёл к арестованному неслышно, встал у его запрокинутой головы, разглядывал, сдерживая тяжёлое дыхание.

Иван Васильевич ожидал, что увидит себя самого, пусть немного постаревшего, может, не такого уставшего и озлобленного — но себя. Братья всё-таки, хотя и только по отцу.

Но человек был совершенно иным. Невысоким, ширококостным, с округлым лицом, приплюснутым носом уточкой. Уши вот — маленькие, плотно прижатые к черепу... Царь провёл левой ладонью по своим, большим и оттопыренным.

Ходили слухи, что Елена Глинская, вышедшая замуж за давно бездетного Василия Третьего, так боялась не понести, что не обошлась без греха. Овчина-Телепнев-Оболенский, молодой, нагловатый красавец, пользовался особым расположением юной великой княгини. Насколько особым?

Самого Овчину казнили по боярскому приговору, когда Иван был ещё неоперившимся отроком. Но с его сыном молодой государь играл, как с братом или близким другом. Когда же вырос — приказал удавить и не упоминать даже имени его.

Приказал, скрепя сердце. Молодые люди были похожи, как родные братья. Так что могли ходить (может, и ходили) нехорошие слухи о незаконности царя Ивана, о неправедности его нахождения на троне.

Нет человека — нет и проблемы. Царю не нужно зеркало.

Но сомнения остались. Если не у других, забывших о молодом Овчине сразу после его смерти, то у самого государя.

И вот перед Иваном Васильевичем лежит на дыбе сын первой жены его отца, Соломонии Сабуровой. Совсем другой налицо. Не похожий на царя.

Но даже неверный свет настенных факелов позволил оценить, как пойманный в Твери мужчина был похож на прежнего великого князя, государя всея Руси Василия Третьего. Иван не помнил его, ведь отец умер, когда мальчику исполнилось три года. Но в остальные годы жадно ловил рассказы, описания... Мог, закрыв глаза, представить князя Василия, как живого. Точно таким, как человек на дыбе. Кровь не обманешь...

Государь чувствовал, как задрожали руки, как потекли от затылка вниз, по хребту, капли холодного пота. Чувствовал ненависть и беззащитность перед свидетельством, которое не сотрёшь, перед этим лицом, таким красноречивым даже на пыточном месте.

Что значит — не сотрёшь?

Зуд в ладонях становился нестерпимым.

Царь хрипло выдохнул, и его брат пошевелил головой, пытаясь разглядеть пришедшего.

Но не смог.

Тяжёлый опричный посох с заострённым, окованным железом окончанием, не посох больше, но копьё... Смерть, украшенная драгоценными камнями, сжатая пальцами, унизанными золотыми перстнями, взметнулась и упала. На переносье висящего на дыбе человека.

Кровь плеснула немного, смазав на посохе границу железа и дерева. Потом ударила щедрым фонтаном, едва не запачкав руки и одежды государя.

Человек ещё хрипел — от таких ран быстро не умирали, Иван Васильевич это знал. Пусть помучается перед гибелью, раз уже никого не может смутить своим лицом, таким похожим на... Ставшим кровавой бесформенной маской.

Затем царь проявил милосердие. Достав из ножен кинжал с длинным прямым лезвием, он полоснул им человека по горлу. Дождавшись, пока затихнут смертные хрипы, провёл несколько раз лезвием по дереву дыбы, очищая; убрал кинжал обратно в ножны.

И пошёл, сгорбившись, к выходу из пыточной, так и не обратив внимание на служителей Разбойного приказа и опричников, молча глазевших на происходящее. У дверей Иван Васильевич замедлил шаг, повернулся, сказал склонившемуся в поклоне Грязному:

   — Не забывай за порядком следить, Григорий! Что ж у тебя икона такая закопчённая, аж и не разберёшь, кого богомаз изобразил?!

И вышел, не затворив за собой дверь.

Григорий Грязной мог поклясться, что образ архангела Михаила, висевший в красном углу пыточной, был чист и ярок ещё вечером, когда сюда принесли тверича...

Теперь же Ангел Грозной Смерти словно закрыл перед собой занавесь, дабы не видеть свершившегося убийства.

Грязной потрогал пальцем икону. Копоть не так липнет к коже, Господь свидетель.

А вот кровь... Кто ж заляпал образ?

Не могла же она сама долететь сюда от дыбы?

   — Тело — в реку. Икону же тряпицей протрите...

Демон Риммон не видел произошедшего в пыточной Опричного дворца. Но почувствовал.

Голод можно успокоить по-разному. Можно, например, пареной репой — и пузо набито, и не придётся сглатывать слюну, проходя по овощным либо мясным рядам рынка. А можно осетриной либо арбузом, тающим во рту... Ла-ком-ство!

Так и для демона. Его пища — наши грехи, поэтому любой демон всегда сыт. Солгал ли ты, подумал (а то и сотворил) недоброе — кормишь бесов. Кормишь ты, кормит он или она, кормлю я...

Но и среди грехов есть лакомые. Что, скажем, сладкого в обычном убийстве? Оно же — обычное, таких тысячи было и будут. А вот чтобы брат убил брата, и не в гневе, а по расчёту, размыслив...

Таким прямой путь в ад уже при жизни.

Демон Риммон не откажется от такого слуги.

От рабски покорного царя всея Руси Ивана Васильевича.

А на Москву катилось с юга не только лето.

Крымский хан Девлет-Гирей, как говорил московский люд, разбил войска царского тестя, отца Марии, недавно умершей жены Ивана Васильевича. Хана Темрюка Черкасского. Но вот только князь Умной-Колычев этим словам не верил, говорил государю, что всё обман и сговор, что Темрюк просто переметнулся к врагам Руси. Да и дьяк Андрей Щелкалов, возглавивший после казни Висковатого Посольский приказ, при упоминании Темрюка недобро хмыкал и хмурился.

Доносили, что татарское войско выдвигается к нашим южным рубежам. На развёрнутых картах свинцовые карандаши русских воевод рисовали стрелку за стрелкой — куда мог нанести удар крымский хан.

По всему выходило, что на Козельск, городок маленький, но лютый на татар ещё со времён Батыева нашествия, когда жители семь недель держали монгольское войско и умерли, но не отворили врагам ворота. И запылили по просохшим за весну дорогам ноги тысяч ратников земского войска, разворачивающегося за Окой, застучали костяными колотушками копыта боевых коней, заскрипели колеса орудийных лафетов.

У Серпухова с опричной гвардией обосновался сам Иван Васильевич, готовый немедленно выехать в войска, столкнувшиеся с неприятелем.

Дождались же не битвы, но гонца, тёмного от пыли и дурных вестей.

   — Татары близко, государь!

Гонец Севрюк Клавшов спрыгнул с коня, повалился в ноги царю.

   — На Злынском поле хан-собака перебежчиков наших повстречал, — говорил гонец. — Детей боярских из областей южных... А те рассказали хану-собаке, что голод-де у нас; что войско-де царское в Ливонии немца бьёт; что сам государь с опричными у Серпухова стоит и сил у него-де мало...