Пушки выдвигают (Преображение России - 5) - Сергей Сергеев-Ценский

Прошло уже несколько месяцев, как они не виделись, но, неожиданно столкнувшись почти грудь с грудью, Сыромолотов-отец остановился; Сыромолотов-сын остановился тоже.

Они не поздоровались друг с другом, не подали рук друг другу. Только отец коротко спросил сына:

- Откуда?

- Из Риги, - ответил сын.

- А-а, у этой, у своей, был, у циркачки?

- Между прочим, и у нее тоже, - рокочущим голосом сказал сын, более высокий, чем отец, и заметно более широкий в плечах, хотя еще молодой на лицо, моложе двадцати пяти лет.

- Как ее? Шютц, Шульц? Эльза?

- Шитц Эмма, - поправил отца сын.

- Выступал там, в цирке? - спросил отец, глядя исподлобья.

- Между прочим... Однако и выставку своих картин там сделал...

- Ого! Выставку картин... которых нет...

- Набралось все-таки на целый зал.

- Что-то не слышно было об этой выставке. Где о ней писали в газетах? строго спросил отец.

- В Риге в одной газете была статейка... А в петербургских, в московских, разумеется, и быть ничего не могло.

- Так-с. Выставка, значит... А сюда зачем?

- Приехал дом свой продать.

- А-а, вот как! И потом опять туда, в Ригу?

- Едва ли удастся, если бы и хотел.

- Что так? Почему может не удаться?

- Как же так "почему"? Я хотя и белобилетник, но ведь отца не кормлю, пробасил сын.

- Еще бы я тебе позволил себя кормить! Хорошо и то, что хоть сам себя кормишь, у меня не просишь... Но все-таки, при чем тут белобилетники?

- Услышать пришлось в Петербурге, что будто бы будут брать и нас в ополчение.

- Вот ка-ак! Ополчение брать? На моей памяти никогда не бывало, встревоженным уже голосом сказал отец, а сын добавил:

- И запас, и ополчение - все силы сразу... Говорят, война ожидается такая, какой еще не видали.

- Это в Петербурге так говорят?

- В Петербурге.

- Там должны знать, я думаю: там двор и все власти.

- Ну еще бы. Там - всё.

- А мы тут сидим и только еще гадаем на ромашке: будет - не будет. Значит, непременно?

- Вернее верного.

- Гм, да. Вот это - новость... Ты когда же, впрочем, приехал?

- Только что. Час назад с поезда.

- Куда же идешь на ночь глядя?

- Хотел к нотариусу зайти, через которого дом покупал, - не найдет ли покупателя за ту же цену, только бы как можно скорее.

- Той же цены, то есть какую ты сам дал, нотариус тебе не даст, раз дело к спеху.

- Да ведь не он же сам будет покупать.

- Это все равно. Кроме того, сейчас поздно уж по нотариусам ходить.

- Я ведь к нему на квартиру хотел.

- Будет гораздо хуже. Завтра ведь будни, найдешь его в конторе, там и скажешь, - кстати, там народ, комиссионера какого-нибудь найдешь или комиссионер к тебе сам прицепится, что точнее... А к одному комиссионеру еще пять прилипнет, - вот они тебе и найдут покупателя, а нотариусу об этом незачем даже и говорить.

- Комиссионеры - это, пожалуй, так... Я об этом даже и не подумал, пробасил сын.

- Ну еще бы. Где же тебе об этом думать, - сказал отец.

- В таком случае, я поверну домой...

- Если чаю не пил, можешь зайти, - кивнул на свой дом отец, - там Марья Гавриловна теперь самовар ставит.

- А Марья Гавриловна все еще у тебя? - вместо согласия спросил сын.

- А почему же ей у меня не быть? Она свое дело справляет. Иди, а я еще погуляю минут десять.

Сыромолотов-сын сказал:

- У меня дом пустой сейчас... У нотариуса я думал чаю напиться.

- Ну вот и иди, - сказал отец и двинулся дальше, а сын грузными шагами направился к дому отца.

Конечно, десяти минут Сыромолотов-отец не гулял: он дал только сыну возможность одному, без него, войти в дом, чтобы удивить этим Марью Гавриловну. Он был слишком встревожен тем, что узнал от сына, и потому только дошел до угла своего квартала и тут же повернул домой, откуда выгнал Ваню (так обычно все звали его сына) несколько месяцев назад.

Именно то, что отец никогда не мог понять, что такое делает и зачем делает сын, и было причиной их последней размолвки, как нескольких до того. Однако Алексей Фомич давно уже привык к тому, что у Вани своя жизнь, как у него своя. Никаких особенных отцовских чувств к нему он не питал и раньше, когда жива еще была его жена, мать Вани, а теперь тем более, когда из него вышел не столько художник, сколько борец на цирковой арене, произошло отчуждение, и, может быть, даже отец прошел бы мимо сына, отвернув от него голову, если бы не простое любопытство, откуда именно он приехал.

Минуты через три, войдя к себе, он услышал от Марьи Гавриловны в прихожей таинственный шепот:

- Алексей Фомич, а у нас Иван Алексеич, - только что сейчас вошел, сидит в столовой.

- А самовар у вас готов? - осведомился Алексей Фомич.

- Самовар сейчас закипит.

- Да вы какой, маленький, конечно, поставили? Поставьте-ка еще и большой: он ведь стаканов двенадцать выпивает, не меньше.

Марья Гавриловна тихо всплеснула руками, однако шепнула:

- Сию минуту поставлю! - и шмыгнула на кухню; у нее появилась и чрезвычайная быстрота движений и таинственность в голосе: приход сына к отцу в дом оказался в ее представлении событием чрезвычайным.

А отец сказал сыну, войдя в столовую, где только что были закрыты ставни и зажжена лампа:

- Я не спросил тебя - ты в Петербурге был только проездом из Риги или пожил там хоть немного?

- В том-то и дело, что насчет войны, что она вот-вот, я слышал в Риге...

- В Риге? Ну, тогда все понятно!

И Алексей Фомич с минуту ходил по своей столовой молча, по столовой, украшенной арабским изречением, написанным готическим шрифтом на дощечке: "Хороший гость необходим хозяину, как воздух для дыхания; но если воздух, войдя, не выходит, то это значит, что человек уже мертв".

Ваня сидел на диване, покрытом белым чехлом, и белая блуза его, тускло освещенная лампой, так странно сливалась с этим чехлом, что делала "чемпиона мира" еще шире, чем был он на самом деле. Чтобы прервать молчание, Ваня сказал в спину шагавшему тяжело отцу:

- Я там, в Риге, две картины написал... Кроме, конечно, этюдов... И даже офортом занимался.

Алексей Фомич ничем не отозвался на эти слова. Подождав, Ваня хотел было сказать еще, что писала рижская газета по поводу его выставки, но отец спросил вдруг отрывисто:

- Почему война?

- Не знаю... Ах да, - этот же там какой-то убит сербами... Ну, читал же ты, должно быть, в газетах, - с усилием, как о чем-то совершенно для него лишнем и ему ненужном, пробасил Ваня.

Здесь голос его, не расплываясь, как на улице, а отражаясь от стен и потолка, гудел и делал все слова его каким-то сплошным рокотом, и Алексей Фомич отметил это, сказав:

- Если возьмут тебя все-таки, просись в дьячки, - октавой петь будешь.

- В дьячки бы ничего, да, говорят, в военное училище брать таких будут, - зарокотал Ваня.

- Каких таких? Октавистов?

- Нет, с образованием какие... Через год прапорщиком буду.

- Через год? Как через год? - очень изумился Алексей Фомич и даже остановился посреди комнаты: - Значит, целый год будешь там артикулы проходить?

- Будто бы так, а в точности не знаю.

- Я вижу все-таки, знаешь ты очень мало!

- Да от кого же было узнать больше? - удивился теперь Ваня восклицанию отца.

- Ты пойми: год! За коим же чертом, когда война может окончиться через три месяца?

- Да я и сам так думаю... Соберут нас, скажем, тысячу человек, будут с нами биться, чтобы всю эту премудрость военную нам вдолбить, а к чему?.. Так, должно быть, на всякий случай: может, и в три месяца кончится война, а может, и года на два затянется, - беспечным тоном и с самым беспечным выражением на плотном молодом лице объяснил Ваня.

Однако и слова эти и самый тон объяснения возмутили отца.

- Думай, думай прежде, чем говорить! - прикрикнул на сына он. - Как это так "на два года"? Ты представляешь, что это такое "два года"?

- Да ведь там как хочешь представляй, а можешь даже и вовсе не представлять, от этого что же изменится? - полюбопытствовал Ваня и сам себе ответил: - Ничего решительно.

Только Марья Гавриловна, стоявшая у двери с кипящим самоваром в руках и решившая, что настал момент его внести, предотвратила взрыв возмущения отца прежним, давно уж ему известным равнодушием сына.

- Вот вам сначала маленький, какой поспел, - сказала она певуче-приветливо, - а большой, какой на пятнадцать стаканов, только что поставила.

III

Когда Надя вернулась от Сыромолотова домой, то первое, что она сказала сестре Нюре, было:

- Вот что, Нюрочка, нам с тобой надо ехать в Петербург.

- Так рано? - удивилась Нюра.

- Ну, не так и рано, положим, а главное - надо не опоздать.

Что Нюра поступит тоже на Бестужевские курсы и будет жить в одной комнате с Надей, это уж было решено, конечно, гораздо раньше, но ехать думали в конце июля, а теперь не было еще и половины месяца.

- Как так опоздать? Куда опоздать? Почему опоздать? - зачастила вопросами Нюра.

Но Надя была настроена так, что благодушно ответить на них не смогла, она возмутилась даже, что сестра ее так легкомысленна.