Письма к Фелиции - Франц Кафка

Франц.

3.03.1913

Сегодня, любимая, я не получил от Тебя письма… Мне так много нужно сказать Тебе, ведь все мое существование – это всего лишь нечто, что я хотел бы вверить Тебе, будь это возможно, – и тем не менее вот сейчас с поднятым пером в руке я надолго замер, в конце концов, вчерашнее мое письмо было вопросом, и я должен получить на него ответ, а поскольку от Тебя к тому же сегодня не было вестей, мне почему-то кажется, сколь ни вздорно само это представление, будто и мое вчерашнее письмо, которое Ты получишь только завтра, осталось без ответа. У меня такое чувство, будто я стою у запертой двери, за которой Ты живешь и которая никогда не отворится. Сообщаться мы можем только стуком, так теперь за дверью еще и тишина. Я могу только одно (до чего же все-таки я нервный! В чернильнице у меня чернил на донышке, поэтому я наклонил ее и положил на спичечный коробок, но, видно, слишком резко ткнул пером, она с коробка и соскользнула – так я аж подскочил от испуга и руки вскинул в воздух, словно вымаливая у кого-то пощады), я только одно могу – ждать, сколь моя вышеозначенная в скобках нервозность этому ни противится. Нетерпение для меня – всего лишь проявление ожидания во времени, моей силы ждать оно не подрывает, хотя на самом деле это вовсе даже не сила, а слабость, мгновенно и по любой команде наступающее расслабление тех немногих сил, что прежде были в работе. И это мое свойство, любимая, чревато для Тебя наибольшей опасностью, говорю это в довесок к моему вчерашнему письму. Ибо я-то, со своей стороны, любимая, никогда бы Тебя не покинул, даже если бы мне выпал жребий – кстати, для меня совсем не худший – по моему внутреннему состоянию иметь к Тебе отношение, которое внешне соответствовало бы вот чему: ничего не делать, кроме как вечно сидеть и ждать Тебя у заднего крыльца Твоего дома, в то время как Ты выходила бы и заходила в парадное. Не позволь всеми этими заверениями ввести себя в заблуждение, и сколь бы нежно я к Твоей руке ни склонялся, смело и открыто выскажи над моей склоненной головой Твое истинное обо мне суждение! Впрочем, задачка-то совсем нехитрая, и ничего неожиданного Ты мне не скажешь. Я не тот человек, каким был в первые два месяца нашей переписки, и превращение это не новое, скорее, обратное и, наверно, длительное. Если Тебя влечет к тому человеку, тогда этот, нынешний, должен быть, не может не быть Тебе противен. И если Ты об этом молчишь, то лишь из сострадания и по ошибочности воспоминаний. А то, что этот нынешний, во всем столь разительно переменившийся человек неизменно и непостижимым образом, а пожалуй, даже сильнее, чем прежде, к Тебе привязан, должно, как только Ты сей факт себе уяснишь, только усугублять его отвратительность.

Франц.

4.03.1913

Тебе многое приходится выносить, любимая, в последнее время, и Ты выносишь все это так, как я этого отчасти вообще понять не могу, отчасти же слепо в Тебе предполагаю. Я вижу Тебя за строчками Твоих писем, не важно, сетуешь ли Ты в них, просто устала или плачешь, вижу столь сильной и живой, что самому мне хочется заползти куда-нибудь и спрятаться от стыда за себя и от прискорбности этого противопоставления – каков я и какая Ты. В том-то и дело, что вовсе я в себе не прячусь, я отнюдь не всегда «нечто», а если я какое-то время этим «нечто» был, то потом расплачиваюсь за это месяцами «небытия», полного ничтожества. От этого, разумеется, страдает, если я вовремя не опомнюсь, и моя способность судить о людях и о жизни вообще; по большей части безутешность мира, каким я его вижу, происходит от этого моего искривленного о нем суждения, выпрямить которое можно только механическим усилием мысли, но лишь на краткий и бесполезный миг. Чтобы пояснить Тебе это на первом же попавшемся примере: в фойе синематографа, куда мы сегодня ходили с Максом, его женой и Вельчем (это напомнило мне, что скоро уже два часа ночи), висят фотографические кадры из фильма «Другой».[47] Ты, конечно, читала об этой картине, там Бассерман играет, ее с будущей недели и у нас показывают. На афише, где он запечатлен один в кресле, он меня снова буквально заворожил, как тогда в Берлине,[48] и я всякого, кто попадался под руку – Макса, его жену или Вельча, – ко всеобщей досаде, снова и снова к этой афише тащил. Однако при виде фотографий радость моя заметно поубавилась, нетрудно было заметить, что пьеса, в которой он тут играет, скорее жалкая, в снятых кадрах все сплошь старые синематографические изобретения, и, в конце концов, мгновенные съемки скачущей лошади прекрасны почти всегда, тогда как мгновенные съемки свирепых человеческих гримас, даже если это гримасы Бассермана, очень легко могут показаться никчемными. Что ж, значит, в этой пьесе, сказал я себе, Бассерман снизошел до чего-то, что явно ниже его достоинства. Но он же прожил в этой пьесе, от начала и до конца пропустил все перипетии ее событий через свое сердце, а все, что такой человек пережил в душе, благодаря одному этому становится безусловно привлекательным. В коем рассуждении я, пожалуй, еще прав, хотя уже и вышел немного за пределы того, что мне доступно. Однако совсем недавно, уже у ворот дома, дожидаясь, когда мне откроют, и глядя в черноту ночи, я снова вспомнил те фотографии, и мне вдруг стало так жаль Бассермана, словно он самый несчастный человек на свете. Упоение игрой позади, так я себе это представил, фильм снят, и Бассерман уже ничего с ним поделать не в силах, ему даже не понадобится понимать, что его дарованием злоупотребили, просто при просмотре фильма ему станет ясна вся вопиющая бесполезность использования его великих сил, и – я вовсе не преувеличиваю моего тогдашнего сострадания – его, стареющего, слабеющего, просто задвинут в этом кресле куда-нибудь в угол, где он и канет в серое безвременье. В корне неверно! Тут-то и таится ошибка в моих рассуждениях! И после завершения съемок Бассерман отправится домой Бассерманом, и никем иным. А если суждено ему однажды исчезнуть, то он исчезнет всецело, он просто перестанет существовать, но не будет, как это делаю я и стараюсь приписать это каждому, кружить сам над собою, словно птица, которой силой зловещего заклятия не дано опуститься на свое гнездо, вот она и кружит над этим совершенно пустым гнездом, глаз с него не спуская. Спокойной ночи, любимая. Можно мне Тебя поцеловать, можно обнять Тебя по-настоящему?

Франц.

5.03.1913

Десять уже миновало, любимая, и я такой же измученный, как Ты позавчера. Перешел в свою холодную комнату, в теплой соседней (вот черт, слышу, как за стенкой отец только что опять завел речь про фабрику) я совсем размяк. Хочу, чтобы Ты знала: с сегодняшнего дня я на некоторое время меняю свой образ жизни; если прежде все было совсем невыносимо, то теперь, быть может, будет по-другому; если не можешь спать на левом боку, надо перевернуться на правый (часто, правда, об этом потом жалеешь и ворочаешься без конца), раз уж я все равно живу как в постели. (За стенкой все еще говорят о фабрике, меня прямо в дрожь бросает, похоже, я и вправду в самый подходящий момент оттуда сбежал.) Изменение образа жизни состоит в том, что я… В этом месте мне пришлось прерваться, соседнюю комнату освободили, я заглянул к родителям и пожелал спокойной ночи, отец как раз стоял на кушетке и заводил стенные часы, я перешел в гостиную, но все никак не мог решиться продолжить письмо, взял вместо этого книгу… А письмо отложил, ибо мне вдруг стало ужасно тошно оттого, что я все время, не переставая, пишу только о себе и о себе, и в конечном счете вечно одно и то же, и что это довольно противно – так вот перед Тобой распространяться, даже не зная, как Ты к этому относишься, – а вдруг Тебя всю передергивает от отвращения, нетерпения и скуки. Когда я так говорю, любимая, это вовсе не значит, что я хоть на секунду в Тебе усомнился, любящим ведь дозволено делиться друг с другом всем… Кроме того, любимая, постарайся понять и не сердись, я попрекаю себя так только из-за писем, будь мы вместе, сиди Ты в кресле рядом со мной (я как раз только что левой рукой придвинул его к себе поближе), я ни о чем таком и думать бы не стал, даже если, что весьма вероятно, мог бы сказать о себе куда более мерзкие вещи, чем те, что пишу сейчас. (Не слишком-то соблазнительные посулы для будущих встреч, не так ли, Фелиция?) Да, вот на этом кресле Ты и должна сидеть, Ты, от которой мне завтра, быть может, грозит суровое письмо-нагоняй, а стол мы отодвинем и протянем друг другу руки…

Франц.

6.03.1913

Нет, этого мне недостаточно. Я спросил, не сострадание ли Ты прежде всего ко мне испытываешь? И я свой вопрос обосновал. Ты отвечаешь просто – нет. Но я же был совсем другим тогда, когда писал Тебе первое письмо, которое недавно, при поверхностной уборке своего письменного стола (а иной уборки, кроме поверхностной, он и не знает), нашел в машинописной копии (это единственная копия письма, которой я располагаю). Я был другим, Ты не можешь этого отрицать, и даже если время от времени и впадал в хандру, то более или менее легко из нее выбирался. Выходит, я все время вплоть до этой черной поры Тебя морочил? Есть только две возможности: либо Ты испытываешь ко мне лишь сострадание, и тогда по какому праву я ломлюсь в Твою любовь, заграждаю Тебе все пути, заставляю Тебя каждый день мне писать, обо мне думать, тираню Тебя бессильной любовью бессильного человека, а не стремлюсь, желая Тебя же пощадить, избавить Тебя от своей особы, дабы насладиться осознанием Твоего сострадания в тишине, в одиночку и хотя бы таким образом быть достойным по крайней мере Твоего сострадания. Либо Ты испытываешь ко мне не только, не исключительно одно сострадание, и тогда Ты в течение полугода обманывалась, позволяла вводить себя в заблуждение, не могла верно оценить жалкую мою натуру, читала мои признания, не читая их, подсознательно не позволяя себе в них поверить, сколько бы Тебя, с другой стороны, Твой характер к этому ни подталкивал. Почему, в таком случае, я не соберу все свои оставшиеся силы и не растолкую Тебе положение дел со всею ясностью, почему не найду самых доходчивых и однозначных слов, таких, чтобы их ни пропустить мимо глаз, ни понять превратно, ни позабыть было нельзя? Может, у меня еще остается надежда – или я играю с надеждой – Тебя сохранить? Если это так, а иногда кажется, что это именно так, тогда мой долг состоял бы в том, чтобы хоть из себя выпрыгнуть, а Тебя со всею беззаветностью от самого же себя защитить.