Ночь предопределений - Юрий Герт

— Допустим, вы правы,— сказал Карцев.— Только откуда же ему найтись? Кто хочет, чтоб ему свернули голову?..— Он кивнул на газетный ворох, в сторону Феликса, и столкнулся с ним глазами.— Охотников искать Беловодскую землю во все времена было не много...

— Беловодскую землю?— сдвинул брови Сергей,— Это что?..

— А об этом уж вам товарищ сочинитель пускай поведает, — с ехидцей в голосе произнес Карцев, и Феликс ощутил, что все, о чем тот говорил прежде, относилось не только к Сергею, а и к нему, и даже к нему почему-то больше, чем к Сергею.

— Тут я не специалист,— продолжал Карцев, как бы подтверждая его догадку,— в Беловодской земле не бывал, не случалось, и ездивших туда не встречал, да и шибко взыскующих оную тоже что-то видывать не доводилось...— Он и смотрел теперь в основном на Феликса. Голос его подрагивал, улыбка на лице выглядела неестественной, похожей на маску, которую забыли вовремя снять,— Тут с профессионалами дело надо иметь, которые, правда, в земле той также отнюдь не бывали, зато знают про нее все до тонкости, и повсюду видят одни возвышенные, благородные чувства, которым на городских площадях следует монументы воздвигать, грядущим поколениям в память и поучение...

(Ах, вот оно что, усмехнулся Феликс, вспомнив схватку с Карцевым в Доме культуры).

— Ну, а мое дело— архитектура, штука грубая, что с камня спрашивать? Он тонны весит, его можно пощупать, не то что гипотезы, которые рождаются, так сказать, на кончике шариковой ручки... Кстати, этот ваш статистик...— Он повернулся к Сергею.— Вы вот о нем пишете, отпуском ради него жертвуете, завтра, может быть, статую с него лепить прикажете...— Карцев ткнул пальцем в окно, распахнутое на улицу, оттуда уже веяло жаром,— А хотите знать, как все было на самом деле? Вы об этом сами-то задумывались?..— Сергей нерешительно замялся, да Карцев и не ждал ответа, — Я хоть не читал, только знаю, как это у вас в таких случаях получается: забота о благе общества, государственный интерес... Черта лысого! А этого не хотите? — Он вытянул перед собой руку, прищелкнув пальцами.— Мэк мани!.. Да, да, и не потупляйте, не потупляйте свои чистые глаза, юноша!— Он коротко и как-то невесело хохотнул.

Сергей исподлобья смотрел на Карцева, на кончики его пальцев.

— Это еще нужно доказать,— сказал он.

— А что доказывать? Вы ведь сами все объяснили: премия... Статистик! Что за фигура — в местном, районном масштабе? Зарплата? Гроши. Престиж, говоря современным языком? Никакого. А рядом кто-то хапает премии. Гребет лопатой,— это в его, понятно, представлении — гребет. И за что? За подделку, приписку, за какую-то там, в конечном счете, закорючку в ведомости...— Карцев снял очки, глаза его блестели.— Обман, подлог, государственные интересы — это уже потом, для инстанций, а отчасти и для себя, допускаю... Но в начале, в самом начале, в точке, из которой выбрасывается луч,— вот это чувство. Зависть?.. Положим, зависть. Озлобление. Обида на то, что рядом берут — и не поделятся. Что им можно, а мне нет... Короче, как там его ни именуй, чувство это совсем не возвышенное, не то, за которое надо ставить монументы... и жертвовать трудовым отпуском!— Карцев рассмеялся, довольный своим заключительным пассажем.

— Блеск!—отозвался Спиридонов и чмокнул себя в сложенные бутончиком кончики пальцев.

— И откуда вы все знаете?..— проговорил Сергей, с ненавистью глядя на Карцева,—«Мэк мани! Мэк мани!»—передразнил он его,— Вы что, видели его, говорили с ним? Откуда вам известно, «мэк мани» или не «мэк мани»?..

Они заспорили, Карцев — иронично, легко, Сергей —все более озлобляясь, но в этой его озлобленности, немного натужливой, в петушиности, с которой он наскакивал на Карцева, была какая-то потаенная неуверенность, стремление что-то доказать — не Карцеву, а самому себе...

Скотина,— подумал Феликс о Карцеве. И потянулся, расправляя затекшее от лежания тело. Потянулся, напрягся, словно готовясь к прыжку. «Мэк мани», повторил он про себя.—«Мэк мани»... Он всюду видит «мэк мани»... Или притворяется? Или вправду ничего больше не видит?..

Он подумал вдруг... Нет, не о Сераковском, лишь по привычке зацепил его краем, чтоб вернуться — потом, потом... И не о статистике, тоже мелькнувшем на секунду, в его пропыленных, белых сапогах, с протянутой для пожатия странно вывернутой левой рукой... Он подумал вдруг о Наташе, о тетрадях, сложенных в аккуратную стопку на ее столе, об ученических дневниках, поурочных планах, над которыми засиживалась она до полуночи с нагонявшим на него тоску усердием. В сравнении с той жизнью, которой жил он сам, все это представлялось ему мелким, незначительным, порою просто жалким. Страсти, разгоравшиеся на школьных педсоветах, волнения по поводу какой-нибудь двойки... Однажды он сказал ей об этом: на что она разменивает себя, день за днем? Да пропади все оно пропадом! Она обиделась. Не обиделась — оскорбилась. По тому, как она медленно, с трудом выговаривала слова, он ощутил, что причинил ей настоящую боль. «Как ты не понимаешь,— сказала она, глядя вниз и стыдясь — не за себя, это бы еще ничего, а за его неосторожность, нечуткость, за его ребяческий, сосредоточенный на себе эгоизм, за его ограниченность, в конце концов,— как ты не понимаешь... У каждого человека есть собственное достоинство. И пускай я маленький человек, и то, что я делаю,— маленькое дело... Все равно, я должна делать его так, чтобы никто не мог меня ни в чем упрекнуть».

Достоинство!— подумал он.— Собственное достоинство!.. Собственное!.. Собственное достоинство!— Он повторил несколько раз эти слова, с каждым разом как бы нащупывая в них новую сердцевину, новый смысл.— И даже в те времена, когда можно было все купить, все продать, все растоптать, забить в землю, все отнять, всего лишить, со всем заставить расстаться,— у человека нельзя было отнять, нельзя было лишить его одного — собственного достоинства! Силой — нельзя; это не вещь, не рука или нога, это как душа, как мозг или сердце, без этого не живут, без этого нет человека, без этого ты — труп, только труп, всего-навсего труп...

Ах, как она это сказала!..— подумал он.— Как сказала!.. Он тогда мгновенно почувствовал себя перед ней дураком. Ничтожеством. Недоучкой...

— Вы забыли,— сказал он, садясь и нашаривая ногами сандалеты,—забыли...—Феликс засунул ногу поглубже под кровать. Черт подери, и надо же было зашвырнуть их бог знает куда.,.

— Что же мы забыли?..— переспросил его Карцев.

— Забыли,— повторил Феликс.— В первую очередь, о голландском мальчике, тут вы напутали. Мальчик-то ведь на самом деле город спас, и ему — только не помню где, кажется, в том же именно городе — поставили памятник...— Он сунул, наконец, ноги в сандалеты, встал и с наслаждением затягивая паузу, затягивая, так сказать, у Карцева чувство припертости к стенке, закурил, все из той же кубинской пачки.— Ну да бог с ними, с голландцами,— великодушно простил он Карцеву его забывчивость,— Печальней другое. Вы забываете о чувстве собственного достоинства...

— Как, как?— переспросил Карцев, словно недослышав.— О чувстве...

— Да,— сказал Феликс,— о чувстве собственного достоинства.— Он стоял перед ним голый, в мятых трусах, и было как-то нелепо, комично — в таком виде говорить о чувстве собственного достоинства, он это понимал... Но это его не смущало.— О зарплате вы не забыли. О престиже. Обо всем остальном. Забыли малость. Самую-самую малость. Пустячок...—«Сейчас я ему врежу»,— с веселой злостью подумал он не своим словом, а как бы подсказанным Сергеем, из его лексикона, из лексикона тех, кому сегодня двадцать, от силы двадцать пять, и оттого, быть может, опалившая его злость показалась Феликсу не только веселой, а еще и молодой, всесокрушающей злостью, исполненной веры и правоты.

Сейчас, подумал он, торопливо затягиваясь, сейчас... И что-то было, должно быть, не только в нем самом, но и в его лице, отчего Сергей смотрел на него удивленным, восторженным взглядом, а Спиридонов развел руки в стороны, как это делают, растягивая гармошку или готовясь к аплодисментам.

3

Уф,— сказал он себе,— ну, в конце-то концов... В конце-то концов — не хватит ли забавляться?.. Словесные дуэли с Карцевым, сеансы гипноза, купанье с девочками — какое это имеет отношение к тому, зачем я сюда приехал? В том числе и Статистик (он именно так, с заглавной буквы, мысленно изобразил это слово). В конце-то концов?.. Это уже перебор, перенасыщенность сюжета боковыми линиями, да и сам по себе он становится несколько монотонным, в этом бы месте нужна какая-нибудь интермедия, междувброшенное действо — шутейное, с пастушками и пастушками на пуантах, в белых чулках... Но есть, тем не менее, хочется, несмотря на зной,— подумал Феликс. Своры истощают энергию. Споры, треп. На треп и уходит вся энергия. Треп и треп...