Дракула (с иллюстрациями) - Брэм Стокер

26 сентября.

Действительно нет ничего труднее конца. Не прошло еще и недели, как я сказал себе «Finis», а вот уже снова приходится начинать, а вернее, продолжать свои записки. До сегодняшнего вечера не было основания обдумать то, что произошло. Благодаря нашим заботам Рэнфилд стал чрезвычайно здравомыслящим, он покончил с мухами и принялся за пауков, так что не доставляет мне никаких хлопот. Я получил письмо от Артура, написанное в воскресенье, из которого видно, что он удивительно поправился; Квинси Моррис с ним, а это для него большое утешение. Квинси написал мне также пару строк и говорит, что к Артуру возвращается его прежняя беспечность, так что за них я больше не беспокоюсь. Что касается меня, то я снова с прежним восторгом принялся за работу и теперь могу сказать, что рана, нанесенная мне Люси, начала уже затягиваться. Все теперь разъяснилось, и одному Творцу известно, чем все это кончится. Мне сдается, что Ван Хелзинку только кажется, будто он все знает, но он хочет разжечь любопытство. Вчера он ездил в Эксетер и ночевал там. Сегодня он вернулся в половине пятого, стремглав влетел в мою комнату и сунул мне в руки вчерашнюю «Вестминстерскую газету».

— Что ты скажешь по этому поводу? — спросил он, заложив руки за спину.

Я вопросительно посмотрел на газету, так как не понимал, что он хочет этим сказать; он взял ее и показал статью о детях, похищенных в Хэмпстэде. Меня это мало заинтересовало, пока, наконец, я не прочел описание маленьких, как точки, ранок от укола на шее. Какая-то мысль блеснула у меня, и я посмотрел на него.

— Ну? — спросил он.

— Вроде ранок бедной Люси?

— Что же это значит?

— Просто то, что причина тут одна и та же. Что повредило ей, то и им…

Я не совсем понял его слова:

— Вы так предполагаете?

— То есть как это, профессор? — спросил я.

Его серьезность меня забавляла, так как четыре дня полного отдыха после того вечного страха воскресили во мне бодрость духа, но взглянув на него, я смутился. Я никогда еще не видел профессора таким суровым, даже тогда, когда мы переживали из-за Люси.

— Объясни мне! — просил я. — Я ничего не понимаю. Я не знаю, что думать, и у меня нет никаких данных, по которым я мог бы догадаться, в чем дело.

— Не скажешь ты, Джон, что не имеешь представления, от чего умерла Люси; несмотря на все факты, которые ты мог наблюдать, несмотря на все намеки? На нервные потрясения, вызванные большой потерей крови?

— То есть как это — потерей крови?

Я покачал головой. Он подошел ко мне, сел и продолжал:

— Ты очень умен, Джон; ты хорошо рассуждаешь, твой дух смел, но ты слишком рассудителен. Ты ничего не хочешь ни видеть, ни слышать неестественного; и все, что не касается твоей обыденной жизни, тебя не трогает. Ты не думаешь, что существуют вещи, которых ты не понимаешь, но которые тем не менее существуют, что есть люди, которые видят то, чего не может видеть другой; но имей в виду, действительно существует то, что не увидишь простым глазом. В том-то и ошибка нашей науки, что она все хочет разъяснить, а если это ей не удается, то говорит, что это вообще необъяснимо. И все-таки мы видим вокруг себя каждый день возникновение новых воззрений; но в основе они все-таки стары и только претендуют на новизну. Надеюсь, в настоящее время ты веришь в преобразование тел? Нет? А в материализацию? Нет? А в астральные тела? Нет? А в чтение мыслей? Нет? А в гипнотизм?

— Да, — сказал я. — Шарко это довольно хорошо доказал.

Он улыбнулся и продолжал:

— Значит, ты этим удовлетворен и можешь проследить за мыслью великого Шарко, проникающей в самую душу пациента? Нет? Но может быть, ты в таком случае довольствуешься одними фактами и не ищешь их объяснения? Нет? Тогда скажи мне — как же ты веришь в гипнотизм и отрицаешь чтение мыслей? Позволь обратить твое внимание, мой друг, на то, что в области электричества теперь сделаны изобретения, которые считались бы нечистой силой даже теми, кто открыл электричество, а между тем и их самих, будь это немного раньше, сожгли бы, как колдунов. В жизни всегда есть тайны. Почему Мафусаил прожил девятьсот лет, старый Парр — сто шестьдесят девять, между тем как бедная Люси с кровью четырех человек в своих венах не могла прожить даже и одного дня? Знаешь ли ты тайну жизни и смерти? Знаешь ли ты сущность сравнительной анатомии и можешь ли ты сказать, почему в некоторых людях сидит зверь, а в других его нет? Не можешь ли ты сказать, почему все пауки умирают молодыми и быстрой смертью, а нашелся один большой паук, который прожил сотни лет в башне старой испанской церкви и рос и рос до тех пор, пока не оказался в состоянии выпить все масло из церковных лампад? Не можешь ли ты сказать, почему в пампасах, да и в других местах живут такие летучие мыши, которые прилетают ночью, прокусывают вены у скота и лошадей и высасывают из них кровь? Почему на некоторых островах западных морей существуют такие летучие мыши, которые целыми днями висят на дереве; видевшие их говорят, что они величиною с гигантский орех или стручок; ночью же, когда матросы спят на палубе из-за духоты, они набрасываются на них, а затем… а затем на следующее утро находят мертвых людей, таких же бледных, как Люси?

— Помилуй Бог, профессор! — воскликнул я, вскочив. — Не хочешь же ты сказать, что Люси была укушена такой же летучей мышью, и что такая вещь мыслима у нас в Лондоне в девятнадцатом веке…

Он прервал меня знаком руки и продолжал:

— Не объяснишь ли ты, почему черепаха живет дольше, нежели целые поколения людей; почему слон переживает целые династии и почему попугай умирает лишь от укуса кошки или собаки, а не от других недугов? Не объяснишь ли ты, почему люди всех возрастов и местностей верят в то, что существуют такие люди, которые могли бы жить вечно, если бы их существование не прекращалось насильственно, что существуют мужчины и женщины, которые не могут умереть. Нам всем известно — ибо наука подтверждает факты — что жабы жили тысячи лет, замурованные в скалах. Не можешь ли ты сказать, как это индийский факир убивает себя и заставляет хоронить; на его могиле сеют рожь; рожь созревает, ее жнут, она снова созревает, и снова ее жнут, затем раскапывают могилу, вскрывают гроб, и из него выходит живой факир, и по-прежнему продолжает жить среди людей?

Тут я перебил его. Я окончательно сбился с толку — он осыпал меня целым градом причудливых явлений природы и всевозможных невозможностей, так что мой мозг положительно пылал.

— Профессор, я готов снова быть твоим послушным учеником. Укажи мне сущность, чтобы я мог применить твое знание, когда ты будешь продолжать. До сих пор я кидался во все стороны и следовал за твоей фантазией как сумасшедший, а не как здравомыслящий человек. Я чувствую себя как новичок, заблудившийся в болоте в туман, скачущий с кочки на кочку в надежде выбраться, идя сам не зная куда.