Город не принимает - Пицык Катя

– Почему у тебя не будет мужа?

– Кому нужна женщина с наростами на пальцах?

Я совершенно потерялась. В голове открылась распирающая тишина. Регина шмыгнула носом.

– Через неделю мы с Андреем поедем в Старую Ладогу, к целительнице. Говорят, она продает травяной сбор, который поможет. Мы заняли денег… Купим на год.

– Откуда вы узнали о ней?!

– По объявлению в газете.

– Господи! Да вы не…

Регина коснулась рукой моего плеча.

– Не надо, – сказала она. – Я должна верить.

Этот момент вошел в память, как тончайшая спица в кремовый мозг. При словах о целительнице во мне мгновенно вспыхнула энергия: необходимо было бросаться и вытаскивать подругу из огня бесплодных надежд, спасать от роковых трат, растаптывать стяжателей. Но останавливающий жест Регины подействовал как ледяной душ. Какая-то сила сковала легкие. И велела молчать. Впоследствии я вспоминала этот разговор неоднократно и каждый раз благодарила ту ледяную мощь, что запретила моим неумелым молодым рукам по локоть залезть в отношения человека с самим собой. Минуту мы постояли молча. Потом обнялись. Я уезжала на каникулы к бабушке. Мы расставались до осени. Мы виделись последний раз.

На следующий день я отстояла душную очередь на Московском вокзале. Хотелось уехать к бабушке как можно скорее. Ближе к обеду, с билетом в кармане, я отправилась к Валечке – попрощаться до сентября. В предчувствии каникул тянуло устроить кутеж. Купив по дороге сыр, батон, брикет масла, двести граммов корейской моркови и пачку чая, я шла по городу, забросив пакет через плечо. На Миллионной толпились студенты. Они курили, кучковались, то и дело взрывались хохотом. Девушки отбрасывали пряди длинных волос. Запрокидывали головы. Обнажали зубы. Молодые люди смотрели долу. Затирали ногами окурки. Водосточные трубы нагревались, как батареи. В костях возникла любовная легкость. Через три дня я окажусь в доме детства. Что-то готовит мне праздное лето? Блины? Голубцы? Ведра лисичек, палые абрикосы, Генриха Гейне, смерть Марии Стюарт в картинках, грошовые бары. Я пропрыгала через мошковские катакомбы, заныривая в дырку за дыркой, представляя себя проходцем зрелого сыра.

За дверью лязгнула цепочка. Валечка отперла сияя. Аллилуйя! Она разучила десятка два тактов из «Цыганских напевов». Мы разложили на полу квадрат клеенки. Накрыли «стол». Простерев ноги, я валялась поперек матраса и слушала Сарасате. Скрипка то и дело пьяно взвывала. Качество исполнения не существовало для Валечки как категория. Хочешь играть – играй. И все. Женечка обнималась с березами. Валечка пилила по струнам. Гармоничные люди просто брали от жизни куски и прислоняли к сердцу, не дожидаясь от общества права на присвоение благодати. Примечательным здесь являлось то, что на взятые ими куски жизни, кроме них самих, не претендовал никто: свобода гармоничных людей имела гораздо более сложную структуру, чем казалось на первый взгляд. Из заднего кармана просыпалась мелочь. Собирая монетки, я засовывала их обратно. В углу кармана обнаружился мусор – то ли замятый фантик, то ли билетик. Подковырнув пальцем, я вытащила его, чтобы выбросить. Расправив комочек от нечего делать, я увидела телефонный номер – тот самый, что дали на кафедре накануне, – и, прихватив бутерброд потолще, вышла в коммунальный коридор.

– Алло.

Женский голос звучал предупредительно. Трубку сняли слишком быстро. Здороваться пришлось дожевывая.

– Мм… Я Таня Козлова. Мне на литкафедре дали ваш номер.

– Здравствуйте, Таня. Меня зовут Наталья Орловская. Я жена Игоря Владимировича Строкова.

Телефонный аппарат висел на стене. Около зеркала с тумбочкой. На нее-то я и осела.

– Вы видели мою фотографию в мастерской, – сказала женщина.

Придя в себя после короткого шока, я стерла крошки со рта. И посмотрела на свое отражение. Лицо показалось упитанным и старым. В голове плескалась какая-то мутная каша. Вдруг в разобщенном мелькании всплыл апрельский вечер, худое вино, сарагосская рукопись и ее соседка по полке – черно-белая карточка: Наташка, красотка, жена однокурсника, мы так хорошо знаем друг друга, любовь невозможна, возможна, место для домысла, вымысла… Вспомнилось все.

– На картошке? – выговорила я еле-еле.

– Да. Только не на картошке. В Геленджике.

– А. Ну, тогда это другая… там…

– Нет, это именно та фотография. Она стоит на полке, рядом с книгой Яна Потоцкого. Игорь Владимирович сам снял этот кадр в семьдесят седьмом году, во время нашего отпуска.

– Э… Но… он говорил, что вы… то есть что то – жена его однокурсника…

Выдохнув, я решила взять себя в руки. Не вполне понимая, правда, для чего. Но взять. И не поддаваться. Неизвестно кому, но не поддаваться. То, что сейчас происходило, могло быть чем угодно – розыгрышем, западней, надувательством, сном. Безумием. Вдруг сознание пронзило: о боже, ведь нельзя было признаваться, что мы со Строковым знакомы! Я испугалась. Сердце заколотилось. Но следом пришла альтернативная мысль: Строков холост. Свободен. Тайны не было, нет. Черт. Я не могла думать так быстро. Я делала что-то не так. Я обратила внимание, у моего отражения под глазами расползлись темные тени. Я глупая? Я некрасивая? Всего более я не понимала, почему эти болезненные вопросы пришли мне в голову именно сейчас. Я постаралась выровнять дыхание:

– Послушайте. Я не знаю, кто вы такая, я ничего о вас не знаю… У Игоря есть жена. Бывшая. Он в разводе шесть лет. Они, та жена и дети, живут на Петроградской… Сын и дочь. Он никогда не скрывал… Ничего другого я не знаю.

– У Игоря Владимировича действительно есть двое детей. Но он никогда не состоял с их матерью в браке. И, насколько мне известно, с детьми он не общается.

– Не общается? Может быть, вы не знаете?

– Может быть, – ответила она спокойно.

Я обмякла.

– Девятого мая он брал детей в Тосно. Ездил к другу, с которым воевал в Афганистане, – пролепетала я.

– Игорь Владимирович никогда не служил в Афганистане. Он вообще не служил в армии. В армии служил его ближайший друг – Клим Иванов. Вы знакомы.

Она придерживалась интонации, взятой сначала: деликатной. Кажется, даже излишне бережной. Говорила тихо, мягко, врачуя. Игорь Владимирович не бывал на войне. Он поздно поступил в училище имени Веры Игнатьевны Мухиной, потому что по окончании школы несколько лет пролежал в больнице. Он не имел наград. Не был ранен. Последний раз навещал сына и дочь два года назад. Девятого мая был дома. Праздничный день они провели по обыкновению вместе. Утром ходили на Владимирский рынок. Потом принимали гостей. Присутствие Игоря Владимировича за столом могли бы подтвердить не менее десяти человек. Девятого мая он был дома. Повисла пауза. Наконец я с трудом, но все-таки разлепила губы:

– Дома?

– Дома. Мы живем недалеко от мастерской, на Грибоедова девять. Вы обращали внимание, Игорь Владимирович часто уходит куда-то? Оставляет вас в мастерской одну…

Я молчала. Оказывается, за разговором я незаметно для себя сдавила пальцами недоеденный бутерброд. Теперь, разжав кулак, я высвободила кусок хлеба, смятый в снежок.

– Как вы думали, где он живет? В мастерской? Но разве может человек жить в таких условиях? Вы же видели, что там творится, вы же знаете, что каждый должен мыться, стирать вещи, отдыхать, где-то хранить продукты.

Я поняла, почему тогда – перед первой попыткой заняться сексом – от Строкова пахло мылом. А ведь в тот вечер можно было просто спросить: ты только что мылся? А где? Ведь происходящее казалось странным. Несуразным. Так почему же я не спросила? Испарина на коже мгновенно остыла, как на ветру.

По какой-то причине женщина оживилась. Ее речь зазвучала более натурально. Она заговорила взволнованно: о, она не собирается ни в чем меня упрекать. Да, да, у нее и не могло быть ко мне никаких претензий. Она искала меня совсем по другой причине. Это важно. Крайне важно. Я должна отнестись с пониманием. Со всем возможным пониманием. Она рассчитывает на мою чуткость. Она знает, что я – особая девушка. Я – человек взрослый. Я трезво мыслю. В отличие от моих сверстников, мне хватает здорового цинизма. А вот за Олю Назарову просто страшно. Действительно страшно.