Беллона - Елена Крюкова

У нее из-под платка выбились волосы и щекотали мне подбородок. Я был выше ее ростом. На целую голову. Мои глаза привыкли к темноте, и я различал Лизины пухлые губы и курносый нос.

- Я не стесняюсь, нет. Зато нам будет тепло, - сказала она и сама крепко обняла меня.

Я прикоснулся щекой к ее щеке. Наши мокрые щеки слепились друг с другом.

А Рыжий стоял на коленях у самой вагонной стенки. Я обернулся и увидел: он закрыл лицо руками. И плечи у него тряслись.

Мы ехали в товарняке день, два, три. По малой и большой нужде мы ходили в дырку в полу вагона. Ее проделали взрослые. Спали, обняв крепко друг друга, мы втроем, рядышком: Лиза, Рыжий и я. Взрослые думали - мы братики и сестричка, я слышал, длинный дядька сказал с завистью:

- Им хорошо, семейство взяли, теперь не потеряются.

Мы не стали им объяснять, что мы чужие.

Мы уже были вроде как родные.

Товарняк шел и шел, и становилось все холоднее, и те взрослые, у кого была теплая одежда, укрывали ею детей. Еды не было. Дети плакали от голода. Однажды поезд остановился, и нас вывели. Ночь, темнота - глаз выколи, ветер сильный. Фонари горят. Тучи по небу несутся. Дети кричат: "Есть, есть! Дайте хлеба!" Немцы вопили: "Шнель, шнель!" - и толкали нас прикладами в плечи и спины.

Мы опять побежали гуртом, как овечье стадо. Я увидел впереди серые приземистые длинные дома. У них не горели окна. Значит, там никто не жил. Девочка, что бежала перед Лизой, споткнулась и упала, царапала землю, плакала очень громко. Солдат в каске подошел к девочке и выпустил в нее огонь из автомата. Девочка перестала плакать. Солдат отшвырнул ее ногой в грязь.

- Шнель!

Мы вбежали в черный квадрат. Это была открытая дверь. Высоко под потолком горела тусклая лампа. Мы увидели: к стенам прибиты длинные доски, вроде как лавки. А над лавками - еще лавки, как полки в поезде, в плацкартном вагоне. Это были нары. Я в первый раз увидел нары. На них я потом спал долго. Мне показалось - я всю жизнь на них спал.

Лиза крепче сжала мою руку. У нас уже руки вспотели, держаться друг за дружку.

Я оглянулся на Рыжего. В тусклом свете лампы я различил: он конопатый.

Я вспомнил, как русские дети пели шутливую песню: "Я люблю рыжого Ваню, вместе с ним отправлюсь в баню". У Рыжего глаза бегали туда-сюда. Он кусал губы.

- Где это мы?

Голос у него стал хриплый и страшный, как у взрослого и пьяного.

Лиза молчала. И откуда-то сверху наклонилось чье-то чужое, страшное от горя, от ужаса лицо, и мне на лоб упала прядь чужих волос, и женский голос горячо выдохнул мне в затылок:

- Ребятки, дитятки мои коханые, ведь это ж лагерь, лагерь ведь же это фрицевский, гибель это. Нам теперь отсюда не выпутаться. Здесь нам всем и покончиться! Ох, божечки, божечки... ох, божечки... ох, миленькие вы мои... ох...

Чужая женщина обняла нас, всех троих, как мать. Как курица цыплят - крыльями, обняла. Рыжий уткнулся рыжей головой тетеньке под мышку. Он был меньше меня ростом, но повыше Лизы. Лиза из нас троих ростом была самая маленькая.

ГЛАВА ПЯТАЯ. РОДИТЬ И УБИТЬ

[дневник ники]

29 июля 1941

Бабушка и мама потолкали вещи в сумки. Они так спешили, что задыхались. Геля ревела и вытирала нос кулаком. А потом мы вышли из дома и пошли по дороге. Вокруг нас были люди, люди. Взрослые и дети. Мне казалось - детей было больше, чем взрослых. Среди людей катились повозки, шли лошади, вздергивали головами и иногда тихо ржали. Люди все прибывали, головы колыхались, как волны. И тут я услышала над головой гул. Я чуть не оглохла от этого гула. Вокруг нас стали падать люди, все в крови, и страшно кричать. Я потеряла разум от ужаса. Когда я очнулась, увидела: люди лежат, лошади лежат, у одной лошади разворочено брюхо, а она еще живая, бьет ногами и жалобно ржет. Потом увидела: вот рука валяется, вот нога, вот пальцы оторванные, красные. Меня чуть не вырвало, но я сдержалась, зажала рот рукой.

И такая тишина. Все лежат и молчат. Даже не кричат. Потом стали медленно подниматься с земли - те, кто уцелел. Я тоже встала. И мы опять пошли. Побрели.

Перед нами деревня. Я прижимаю к боку чемоданчик. Он маленький, как игрушечный. Заночевали в избе, хозяйка сначала плакала, а потом накормила меня, Гелю, маму и бабушку печеными овощами. Рано утром вышли на дорогу и опять пошли. Бабушка вдруг говорит: "Шаня, это бессмысленно! Мы далеко от них не уйдем! Не надо на восток! Мы умрем в дороге! Какая разница, где умереть? Давай повернем, Шанечка, ну я тебя прошу!" Смотрим, а многие и так поворачивают обратно и идут на запад. Обратно в Минск.

Добрались до Минска. Мама горько смеется: "Ну вот, нечего было и убегать". А в Минске уже немцы. Полно немцев. По улицам ездят мотоциклы, и в них сидят надменные немцы, у них униформа зеленая и черные очки. Как они через эти очки что-нибудь видят?

На улицах домов много разрушено. Дом целый, а рядом - дыра: как во рту выбитый зуб. Подходим к нашей улице, и сердце замирает! А вдруг наш дом разбомбили... Нет! Вот он, целенький! Зато соседей разбомбили. Подходим ближе - тела тети Раи и дяди Гены у калитки валяются. Мы тетю Раю и Геночку сами похоронили - перетащили тела на носилках в сквер имени Первого Мая, разрыли клумбу и туда соседей положили. Бабушка сильно плакала. Мы их зарыли и засадили могилу дерном с цветами.

10 августа 1941

На Минск то и дело налеты. То фашисты бомбы бросают, то наши советские самолеты. Не поймешь, с какой стороны смерть придет. Сегодня бомбежка началась - мама схватила меня за руку крепко, кричит: "Ника, бежим! Быстрей! Ножками шевели!" Геля бежит впереди нас. А бабушка нам в спину: "Шаня, спасай Нику и Гелю, я за вами не успею!" Мы с мамой перебежали сквер и кинулись в подвал, там убежище. Толкаемся в двери, а нас человек обратно толкает, вопит: "Мест в убежище нет! Полно народу! Задохнемся!" Мама закусила губу и на меня глядит. И я ей: "Бежим отсюда!" Опять схватились за руки и побежали. Бежим под бомбами, ноги сами несут, глаза не видят ничего! Тут и самолеты улетели. Мы вернулись домой - бабушка в кровати лежит, руки на груди сложила и улыбается, как сумасшедшая. Мама долго гладила ее по голове, а потом сварила бульон с вермишелью и кормила ее с ложечки.

А утром соседка Гланя Ростова сказала нам, что в то убежище, за сквером, бомба попала, и все там умерли.

20 июля 1941

Сначала я боялась смерти. Все время думала о ней. Потом привыкла. Налетят самолеты, начнут бомбить - а я по звуку, по завыванию уже могу догадаться, где смерть. И бегу прочь от нее.