Покаянные сны Михаила Афанасьевича - Владимир Колганов

Понял я лишь одно — в этом деле самые фантастические домыслы напрасны. Все потому, что столь серьезный, деловой подход — речь о том, как было обставлено это похищение, — однозначно указывал на заинтересованность в самых высших сферах. Кто все это организовал и кому я умудрился помешать — эта мысль мучила меня, пока вели по коридорам, пока в одиночной камере отлеживался два дня. Увы, мне в голову не пришло связать все это ни со звонком Трубчевского, ни с неожиданным визитом Алекс. И даже теперь, оказавшись в этом кабинете, я продолжал спор с самим собой — все ли я сделал так, как следовало, или где-то сплоховал?

Передо мной сидит немолодой уже человек с глубокими залысинами на продолговатой голове и лицом школьного учителя, уставшего от бесконечного вранья учеников и еще больше — от необходимости ставить двойки. На столе, в свете настольной лампы, особенно ярком в тусклом полумраке комнаты, лежит раскрытая папка с документами, и человек, лицо которого в тени, неторопливо просматривает один документ за другим, перекладывая их слева направо. Я завороженно слежу за этими монотонными движениями и оказываюсь совершенно не готов к тому, что сидящий за столом, продолжая рассматривать очередную бумагу, вдруг неожиданно обращается ко мне:

— И что же мне с вами делать? — и после короткой паузы зачем-то добавляет: — А?

Я тупо молчу, не решаясь что-нибудь сказать. Одно дело — прочитать трагическую исповедь бывшего зэка, и совсем другое — оказаться вот так, лицом к лицу со своей судьбой на ближайшие семь лет колонии строгого режима, притом без малейшей надежды на амнистию.

— Как же это вы, Михаил Афанасьевич, так вляпались? — снова спрашивает ведущий допрос и снова после паузы добавляет: — И зачем?

Тут, вероятно, следовало бы пасть на колени и, воздев трясущиеся мелкой дрожью руки к сидящему за столом, прокричать: «Не губи, батюшка! Все сдуру! Бес попутал!»

Но я опять молчу. Что-то подсказывает мне — еще не время каяться.

— Вы что же думаете, вам все можно? — продолжает допытываться то ли дознаватель, то ли следователь. А кто его разберет? Другой бы на его месте от нетерпения уже давно побагровел, но тут, видимо, проявилась специфическая реакция организма. Лицо его покрылось сетью мелких морщин, совершенно не изменившись в цвете, а глаза… глаза явили мне свидетельство столь глубокого страдания, что я даже усомнился: а кто же кого на самом деле тут допрашивает?

Но все разъясняется само собой, потому что слышу:

— Уж как мне не хочется вас к стенке ставить, а ведь, наверное, придется.

Молчу. Даже если б захотел, не в состоянии ничего сказать. После такого заявления в голове ни мыслей, ни слов… даже нескольких букв не обнаружится.

— Так что, будете продолжать работать на Антанту?

— Это не я! — только и смог произнести. Челюсти словно свело, язык намертво присох к нёбу, и приходилось делать немалые усилия, чтобы произнести хотя бы что-то внятное.

— Как же не вы? Вот передо мной ваша рукопись. Тут все факты изложены в хронологическом порядке, причем предельно коротко и ясно. Да следователю тут делать нечего, обвинительное заключение практически готово. Осталось только сформулировать приговор.

— Но я же все это, вы меня простите, выдумал! — кричу.

— Ну вот опять. На вашем месте я бы сразу в содеянном признался. Ведь сколько бумаги исписали, сколько чернил на это извели, и все только для того, чтобы кого-то разыграть? Нет уж, позвольте не поверить.

— Но это не розыгрыш! Это высокохудожественная проза.

Похоже, я слегка переборщил. Даже дознаватель усмехнулся.

— Так ваша фамилия как? Часом, не Гоголь? Может, Чехов? Что вы мне байки тут рассказываете? От вас же за версту контрреволюцией несет. — И, враз переменив тон, как заорет: — Фамилии! Адреса явок! Степень личного участия в этом преступлении!

— В каком? — Я по-прежнему не в состоянии понять.

— Долго будем голову морочить? — Следователь порылся в бумагах на столе. — Вот же черным по белому у тебя написано, что нелегально прибыл в Париж. Встретился с эмиссаром белоэмигрантского центра, с князем… как его… и через несколько дней вернулся в Москву. А дело представил так, будто все время провел лежа кверху пузом на песочке где-то под Саратовом, на Волге.

— Простите, я что-то не совсем… Мне кажется, что вы здесь путаете. Я ничего не представлял, да и не мог я сам собой прибыть в Москву. А все потому, что был же анонимный донос в советское посольство, ну а потом его, то есть меня, похитили и вывезли в Россию.

— Нет, это ты все стараешься запутать. Взяли тебя два дня назад прямо на репетиции в театре, вот потому ты здесь. Я же спрашиваю, чем ты в Париже этим летом занимался. — Следователь уже терял терпение. — Тебе же русским языком говорят, что доноса никакого не было!

— Как не было?.. Да что вы говорите? Неужели… Вот ведь спасибо, вот порадовали. — Я был готов его расцеловать. И в самом деле, как же тут не радоваться? Я рад был и за князя, рад за княгиню, за Марину. А что еще в этих обстоятельствах могло быть как бальзам на мою израненную душу? Я стал лупить себя по ляжкам, приговаривая: — Не было доноса, не было! Не было доноса ни-ко-гда!

Дознаватель выпучил на меня глаза:

— Вы что, подследственный? Что это с вами? Такие штучки здесь не пройдут. Давайте зубы мне не заговаривайте! И ненормальным не прикидывайтесь. Вот так! Короче, признавайтесь, кто вам помог, кто сделал загранпаспорт? Или вы его украли?

— Да ничего такого не было.

— Признайтесь, или будет хуже!

— Но я это придумал! — кричу.

— Ах, как это у вас интересно получается. Придумываете именно то, что затем на самом деле происходит. — Следователь ткнул пальцем в какой-то документ и стал потрясать в воздухе рукописью моего романа.

Страницы разлетались по полу, а мне все не удавалось вспомнить, успел ли я их пронумеровать. Вот так приговоренный склоняет голову под топором и думает только о том, как бы камзол ненароком не попортили. Так то камзол, а здесь полтысячи страниц, написанных к тому же скверным почерком. Да чтобы все опять собрать… Эй, а нельзя ли как-нибудь поаккуратнее?!

Все эти мысли мучают меня, грохочут барабанным боем в голове. А следователю отвечаю:

— Ну не было этого!

— Врешь!

— Как мне вам доказать?

— Признайтесь, и сразу полегчает.

— Послушайте! Но что же сделать, чтобы мне поверили?

— Не стройте из меня дурака! Да может ли человек так правдиво, до мельчайших деталей описать то, чего сроду не видал и чего с ним не было?

— А если все приснилось?

— Перестаньте лгать!

Я снова задумался. А все-таки видал или не видал? Парк де Монсо. Князь с револьвером… Сомнительно, чтобы он поверил, будто это мне приснилось. Так как же объяснить?

— Может быть, и видел, — промямлил я.

— Ну вот! Наконец-то сдвинулось!

Следователь строчит уже что-то на машинке, а я прикидываю и так и сяк. Надо было срочно что-нибудь придумать. Только чтобы он ко мне не приставал.

— Да. Вроде бы видел. Вот как примерно вас сейчас. Только не припомню где.

— Вот вы опять меняете показания. То будто сочинили, то приснилось, то видели, но неизвестно где. Долго собираетесь испытывать мое терпение?

— Да… то есть нет… — Я совсем запутался.

— Ну, знаете ли!

— Что? — спросил, холодея при мысли о последствиях.

— А вот что. Либо вы рассказываете всю правду как на духу. Либо продолжаете мне голову морочить, и тогда я вам не позавидую. — Следователь сжал кулаки и смотрит на меня, как на колорадского жука, сидящего на картофельной ботве. Еще чуть-чуть, еще немного, и прихлопнет.

— Вы все равно мне не поверите, — захныкал я и тут же рассказал про свою встречу с мнимым князем там, на перекрестке, у Патриаршего пруда. И как я чуть было не угодил под тот трамвай. И как потом в романе все переиначил, переместив события в Париж, в окрестности парка де Монсо и улицы Дарю.

Следователь, внимательно выслушав меня, задумался. Кажется, поверил.

— И кто они, этот в картузе и другой, в шинели?

— Да откуда же мне знать? Чего пристали?

— Эй! Эй! Не забывайте, где находитесь!

— Я постараюсь, — отвечаю шепотом просто потому, что сил больше никаких нет.

Судя по всему, и следователь порядком от меня устал. Вот нажал кнопку под столом. Вошел конвой.

— Арестованного в камеру! — произнес не глядя.

На душе у меня стало чуть светлее, и я отправился в долгий путь по коридорам тюрьмы. Как я уже сказал, в камере мне ждал Моня Шустер.

Как оказалось, Франц Отто — это был его рабочий псевдоним. Нечто создающее у клиента впечатление солидности, внушающее уважение. Сразу подумает: раз немец, значит, можно доверить и жизнь, и кошелек. Это не то что всякие там Егоры да Иваны. Так объяснял мне Моня в камере внутренней тюрьмы, что на Лубянке. И был он, безусловно, прав — когда сидишь на нарах, тут не до церемоний. Франц Отто — это ж надо выдумать! Я в свою очередь пересказал все, что было на допросе. И даже то, как описал в романе события тридцать первого года, поездку в Париж и возвращение в Москву. Я говорил, а Моня глубокомысленно кивал. И вдруг он заявляет: