Покаянные сны Михаила Афанасьевича - Владимир Колганов

— Нет, ваша честь! — гордо отвечаю.

— Слово для обвинения предоставляется прокурору.

— Уважаемый суд! Дамы и господа! Вот я смотрю на этого господина и думаю: на какую низость способен человек ради удовлетворения собственной утробы! Каких еще мерзостей можно от него ждать, если мы не положим этому конец? Речь о книге, которую вы, должно быть, прочитали — ее издали уже на нескольких европейских языках. Ну как же, разве можно не обратить внимания на этот гнусный пасквиль, которым зачитываются все от мала до велика, в автобусах и самолетах, в метро, на лекциях в университете и даже на работе? А между тем роман этот никогда бы не увидел свет, если бы не одно крайне важное для нашего дела обстоятельство. Как показало следствие, к финансированию издания романа причастен некий фонд, глава которого когда-то запятнал себя сотрудничеством с режимом Муссолини. Я вовсе не берусь утверждать, что были какие-то уголовно наказуемые деяния за этим любителем спагетти, но факт остается фактом — и Муссолини, и автор этого романа черпали деньги из одного источника. Может ли наше правосудие мимо этого пройти? Нет и еще раз нет! Я требую запретить распространение романа на территории Франции раз и навсегда! Что же до автора, то это судебное разбирательство станет для него серьезным предостережением на будущее — литературу надо делать чистыми руками! Я все сказал. Благодарю вас за внимание.

Судья:

— Подсудимый, а где ваш адвокат?

— Я сам себя буду защищать, ваша честь.

— Извольте.

И вот что я сказал, то есть что бы сказал, будь у меня такая уникальная возможность:

— Уважаемый суд! Дамы и господа! Послушал я тут вашего прокурора, и невыносимо грустно стало. Нет, вовсе не потому, что моему роману грозит запрет, а мне — общественное порицание. Это я бы как-нибудь стерпел. Я даже готов простить прокурору оскорбления, если бы они относились исключительно ко мне. Но, подвергая остракизму мой роман, вы ставите под сомнение все, что там написано, — и тяготы тех лет, и болезнь главного героя, и его несчастную любовь. Эй, прокурор, любовь-то чем вам помешала?

Аплодисменты в зале, но тут вмешивается судья:

— Подсудимый, придерживайтесь существа дела.

— Да я стараюсь, ваша честь. Я, честно говоря, польщен! Польщен вниманием со стороны закона. Не каждый день в Париже судят мой роман.

Тут возникает прокурор:

— Здесь не роман судят. Обвиняют только вас.

— Да в чем?

— В том, что…

— Да понял, понял. Я готов признать, что есть недостатки и в этом на редкость хорошо написанном романе. И даже обязуюсь учесть ваши замечания при переиздании.

— Вот вы опять, — это снова прокурор, — опять увиливаете. Вы признаете, что именно фонд пособника фашистов финансировал роман?

— Вы правы. Не будь финансисты так прижимисты, можно было бы поэлегантнее роман оформить. Честно говоря, обложка мне совсем не по душе. Я обещаю, мы это постараемся исправить.

— Не надоело передергивать? Вы почему не отвечаете на мой вопрос?

— Но ведь и вы тоже не ответили. Чем помешала вам любовь?

Смех в зале.

— При чем же здесь любовь? — негодует прокурор.

— Как это при чем? Да ведь роман об этом. А вы-то думали о чем?

— Я ничего не думаю. Мое дело — обвинять, а ваше — отвечать на мои вопросы.

— Вот ведь хорошо устроились.

Хохот в зале. Судья просит успокоиться.

— Ладно, — соглашается прокурор. — Пусть ваш роман будет про любовь…

— И на том спасибо!

— Не перебивайте, а то мысль теряю.

— Чтобы потерять что-то, надо бы для начала это самое иметь.

— Ваша честь! Он издевается!

— Ваша честь! А не найдется ли у вас более смышленого прокурора? Этому никак не угодишь. А ведь я стараюсь.

Судья таращит на меня глаза, будто перед ней какой-нибудь маньяк, а не писатель, и говорит:

— Нет уж, давайте продолжать. Так у нас во Франции положено.

— Ладно, — говорю, обращаясь к прокурору. — Ваша взяла! Все я в романе переврал, все выдумал. И не было никакой любви к княгине, только банальный адюльтер. Все так! И делайте теперь со мной все, что желаете. А кто и на какие деньги роман мой издавал, так это вы у них спросите. Кстати, ваша честь, вы сами-то роман мой прочитали?

Судья эдак небрежно говорит:

— Уи! Но это к делу не относится.

Я возражаю:

— Как это не относится, когда речь о моем романе? Понравилось или нет? — Смотрю на судью так, как следователь смотрит на допросе.

— Я даже не знаю, что сказать.

Шепчет что-то. Вижу, растерялась.

— Нет, ваша честь, так дело не пойдет. В суде говорят правду и только истинную правду. Ведь так?

— Вы правы… Но мой судейский ранг, но эта мантия…

— Да сбросьте вы эту свою мантию! Говорите, вам понравилось?

— Уи! И даже очень!

Думаю, всем понятно — меня оправдали вчистую, по всем статьям. Зал аплодировал стоя, издатель сообщил, что намечен дополнительный тираж, главный прокурор четвертого округа Парижа с горя написал просьбу об отставке, а потом…

Но нет, похоже, я несколько увлекся. Конечно, было бы замечательно, если бы все было так, как описал. Однако прежде надо кое-что понять. С чего все началось? Не грязная ли это инсинуация? Не провокация ли спецслужб? А может, просто чья-то злая шутка? Я тут соорудил восхитительный сюжет, а на поверку, может быть, все окажется впустую… В общем, так и не придя ни к какому выводу, решил, что лучшее, что теперь смогу, — на месте в этом деле разобраться.

Но вот наскоро позавтракал, оделся, спустился по лестнице и, весь в нетерпении, выбежал из дому. У поворота на улицу Кусту стоял большой черный автомобиль, кажется, это был «понтиак» — в автомобилях я слабо разбираюсь. Возле него двое рослых мужчин в черных плащах о чем-то разговаривали между собой, а позади, почти впритык с автомобилем, припарковалось самое обычное парижское такси, таких было в городе немало. Тут же на углу обретался полицейский в форме. В общем, ничто не указывало на возможность того, что произошло потом.

До сих пор я считал, что мне с квартирой повезло. Тихая, почти безлюдная улочка. Рядом бульвар Клиши и знаменитый «Мулен Руж». В нескольких кварталах — не менее известная Пляс Пигаль. Надо признать, я и туда изредка захаживал. Ну а в довершение — прямо напротив моего дома располагался Институт красоты. Словом, полный набор для склонного к забавным приключениям мужчины, приехавшего поразвлечься в европейский город.

Будучи в полной уверенности, что мне ничего плохого не грозит, я направлялся к «понтиаку». Заметив меня, один из мужчин занял место водителя, а другой услужливо распахнул передо мной дверцу. Я сел на заднее сиденье, рядом со мной расположился тот, второй. И вот машина, проехав через улицу Пуге, свернула на бульвар Клиши и помчалась в направлении знакомого мне парка де Монсо. Должен сказать, что в парижских бульварах и улицах я теперь неплохо разбираюсь. Удивило лишь то, что тот полицейский сел в такси и оно двинулось за нами. Да нет, это уже похоже на манию преследования!

Проехали знаменитую площадь Звезды, оставив слева Елисейские Поля, и вдруг… вдруг поворачиваем направо, в сторону Нейи. Однако там, дальше дорога на северо-запад, к Гавру, а чтобы повидать графа, мне обязательно надо было отправиться на юг… Увы, стоило только заявить о своих претензиях, как все дальнейшее оказалось для меня покрыто мраком.

Как стало известно уже гораздо позже, путь мой из Парижа на родину был таким: накачанное наркотиками полубессознательное тело внесли на борт советского теплохода под видом женщины, у которой начинались роды.

Офицер-пограничник не нашел ничего другого, как спросить:

— А где же муж?

Поскольку я, по понятным причинам, был немного не в себе, ответил за меня сопровождающий, тот самый, в черном плаще:

— Муж этой дамы — судовой врач. Как раз готовит операционную. Уж очень сложный случай, говорят. Что-то там связанное с пуповиной, так что придется, видимо, делать кесарево сечение.

Офицер понимающе кивнул.

— Но почему не в нашей клинике?

— Будущая мать высказала пожелание, чтобы ребенок родился на советской территории.

— Нашли место где рожать!

Все это время я тихо стонал и, как утверждают, беспрерывно матерился, само собой, на русском языке. Увы, на пограничников это не произвело никакого впечатления. Русский мат для французов с давних пор привычен, ну а вопли роженицы — это еще не повод, чтобы запрещать выход судна в море. В общем, французская таможня дала добро без лишних проволочек, и наш корабль взял курс на Ленинград. А через несколько дней тело переправили по назначению, то есть в Москву, в подземную тюрьму на Лубянской площади.

Соседом моим по камере оказался Моня Шустер.

29

Все время, пока меня везли, я не имел возможности здраво оценить события. Какое уж тут здоровье, если напичкали бог знает чем. Только подъезжая к Москве и глядя через зарешеченное окошко автозака на проплывающий мимо зимний пейзаж, я стал понемногу осознавать, где я и что со мной сделали. Но вот почему — это оставалось для меня загадкой.