Ступени любви - Ольга Михайлова

Свадьбу назначили на будущую субботу.

Охотничий праздник был прерван дождём, но всё важное уже свершилось. Охотники, стражники и девицы, озлобленные потерей лучшего жениха, ушли в замок и только Энрико Крочиато, чуть хмельной и счастливый, остался в саду под навесом.

Ливень с мелким градом прошумел, вселяя ужас и дрожь в древесные листья, бросая жемчужины градин в лужи, их твёрдость таяла в трясине вод. Сырая почва пахла ванилью, Энрико чувствовал себя расслабленным, словно насквозь пропитанным сыростью вечернего сада. В темноте ему мерещился странный однозвучный напев лютни, тот, что способны извлечь из струн и смычка грубые натруженные руки. Чечилия подошла тихо, он ощутил на щеке её мягкую ладонь.

— Мне не по себе, а почему, понять не могу…

— Ты о Бьянке и Северино?

— Нет. Я думал о них, потом о ливне, осени. Потом пришла тоска. Просто подумалось, что со всем этим будет? У какого-то римлянина я прочёл, что человечество — бесчисленная череда покойников, возникающих из ниоткуда и уходящих в никуда. Неужто, правда? Неужели мы также исчезнем, как исчезли эти градины в лужах? Мои мысли, мои желания — всё исчезнет? И здесь, на моём месте столетие спустя будет сидеть кто-то и так же недоумевать — о том же самом? — Тут Энрико опомнился. — Прости, Чечилия. Бог весть, что в голову лезет…

Чечилия улыбнулась.

— Это просто зажглись окна замка. В печальном созерцанье дождя в сумерках сада, они, перекрещённые крестовинами, показались тебе тенями крестов. Отсюда и мысли…

Энрико задумался и кивнул.

— Да, окна… кресты… могилы… Светляки, свечи, лампады и фонари в ночи навевают мысли о вечном. Но я не хочу умирать, — слова Энрико прозвучали бесстрастно, — сейчас не хочу.

Чечилия не удивилась. Она знала мужа.

— Сейчас? А когда-то хотел?

— Да. Я не рассказывал тебе? — он усадил жену на колени, — мне было тогда двенадцать лет. Мы с Донато, он был старше меня, пошли к Дальнему скиту к монаху Аугустино. Он был глубоким стариком, и мы застали его при смерти. Он лежал на одре и странно дышал — глубоко и медленно. Но, увидя нас, привстал, оперся на локоть, подозвал к себе Донато, сказал, что уходит, и благословил его, назвав Раймондо. Мне показалось, старик бредит, потом он снова лёг и побелел. Донато сказал, что он ушёл, уже не дышит. И вдруг я увидел свет, струящийся точно мириады крохотных светляков… свет от покойного — он шёл вверх. И было не страшно. Потом всё исчезло, и я подумал, что мне просто показалось. Через три года Донато принял постриг с именем Раймондо. Тогда я спросил у него, видел ли он после смерти Аугустино свет? Он удивился: «Ты тоже видел?»

После на моих глазах многие умирали. Было страшно. Отец, мать, сестра отца, наш старый писарь, это побоище в августе. Всегда страшно и непонятно. А вот тот раз, один, всё было понятно и светло. Он не умер, он ушёл.

— Феличиано рассказывал об Аугустино. Мой отец возил его в скит, но он не любил потом говорить об этом. Старик наговорил ему кучу дерзостей, сказал, что он растит человека Власти, но не человека Любви…

Энрико бросил быстрый взгляд на Чечилию.

— Я не знал. Феличиано не говорил. Но Аугустино не боялся умирать. Он был свят. Значит, надо жить по-божески, чтобы не бояться умирать. А я боюсь. Что в моей жизни не то?

— Ты мелешь вздор, Энрико. Бог есть жизнь. Он — не есть смерть. Стремление к Богу — стремление в вечной жизни. Он помогает преодолеть страх минутной смерти — ведь через неё в тридневии ты пройдёшь в вечную жизнь. Челестино сейчас там, я знаю. Он — в жизни. Мы — тоже в жизни. И жизнь — во мне.

Энрико слушал молча, потом поднял глаза на жену.

— Что? Я… правильно тебя понял?

Она торжествующе улыбнулась и кивнула. Крочиато сразу забыл свои философские размышления. Бог мой, Чечилия тяжела! Да, жизнь была здесь. Сейчас он почувствовал особое отвращение к смерти. Чечилия понесла во чреве его дитя.

Он осторожно подхватил жену на руки и понёс к себе.

Глава 23

У алтаря Бьянка была бледна, старалась скрыть печаль и горечь сердца, Ормани молился. Он в эти дни молился постоянно, даже стоя в церкви, повторял в душе сбивчивые молитвы. «Господи, я соединяюсь с той, что холодна ко мне, ибо жизнь моя без неё бессмысленна. Прав ли я? Я недостоин её любви и согласен довольствоваться тем, что она может отмерить мне. Пусть так. Я не прошу Тебя, Господи, помощи, ибо я недостоин её — но утиши только эту боль, боль нелюбви. Я готов быть рабом её, но не нужен и как раб, но отказаться от неё я не силах, вразуми же меня, глупца, ибо не знаю я, что делать мне. Меня никогда не любили, Господи…»

Молился и братец невесты, умоляя Господа устроить счастье его друга, смирить горделивый нрав сестрицы и устроить их брак. «Господи, наставь и вразуми их, яко Ты волиши, ибо ни друг мой, ни сестра моя не имеют мудрости для счастья. Устрой пути их, да обретут они блаженство брака и совместной любви…»

Свадьба была скромной и тихой.

Когда они остались одни в его покоях, Северино с горечью почувствовал, что не только не чувствует себя свободным, но и стыдится даже обнажиться перед женой. Из-за задёрнутого полога он скользнул под одеяло, жалея, что из-за света пылающих дров в камине она видит его. Ему хотелось темноты. Дрожащими руками он потянулся к ней, обнял. Бьянка лежала с закрытыми глазами, Ормани бормотал что-то, чего сам не понимал, лёг на неё и трепетно вошёл, морщась от её боли. Неожиданно она открыла глаза, и он замер, потому понял, мгновенным озарением прочитал, постиг этот взгляд. Она ненавидела его. Ненавидела за то, что Пьетро оказался мерзавцем и не любил её, и за то, что он — Северино Ормани, не Пьетро Сордиано, и за то, что он, нежеланный и ненужный, любит её.

Северино понимал, что нелюбим, но не знал, что ненавидим.

Он заледенел, резко отодвинулся и вышел из неё. Он лишил её чистоты, но не излил семя — и теперь медленно поднялся, несколько минут сидел, совсем потерянный и убитый, на ложе, потом встал, подошел к перекладине и снял с неё плащ. Действовал бездумно, точно во сне, но понимал себя.

Ему нужно было найти землю. Сортирную яму, смрадную лужу, гнилое болото, это было безразлично — и излить семя в землю. Господь наказал за это Онана, но он не Онан — у него нет братьев и ему не нужно никому восстанавливать род. Ормани вышел, забыв закрыть за собой дверь.

Бьянка смотрела на него, пока он сидел на постели, молча и бессмысленно. Ормани угадал верно — она не закричала от боли, когда он овладел ею, но не могла и не хотела прятать ненависть в глазах, когда он завладел тем, что она в мечтах всегда предназначала другому.