Цивилизации - Фелипе Фернандес-Арместо

Ритуальные площади и платформы того же периода лучше всего представлены поселением Ла-Вента, построенным на том, что сегодня представляют собой остров, окруженный мангровыми болотами; камни для этих сооружений вырубались и привозились более чем за 60 миль. В центре этого города курган высотой почти 100 футов. Один из дворов украшен мозаичной мостовой, которая, как принято считать, напоминает стилизованную маску ягуара, сознательно закопанную ее создателями. Аналогичные приношения закопаны перед другими зданиями, возможно, по той же причине, по какой мощи святых тайно помещали в основания церквей.

Изображение церемонии, погруженное в песок, возможно во исполнение обета, позволяет нам представить, что происходило на вершине платформы. Перед рядами стоячих стел — фигуры с разбухшими головами (что, возможно, свидетельствует о сознательной деформации черепа), одетые лишь в набедренные повязки, с ушными украшениями, собрались в круг. Рты у них раскрыты, осанка расслабленная, цель их — для нас — непостижима. Такие же фигуры на других изображениях окружают ягуара-оборотня — маленькое существо, полуягуара, получеловека — или несут факелы и эмблемы фаллического культа. Или стоят на коленях, или сидят в позе готовности, словно им предстоит шаманское превращение в ягуара, изображенное на других работах[423].

Правителей хоронили в саркофагах из прочных материалов, с изображением существ, которых правители представляли в жизни: существо с телом и пастью каймана, с глазами ягуара, с мохнатыми бровями[424]. Лицо этого изображения напоминает усатые морды оборотней-ягуаров, которые часто фигурируют в искусстве ольмеков, в скульптурах, изображающих момент превращения шамана в зверя[425]. Правители лежат в помещениях с колоннами, с украшениями из нефрита и стилизованными орнаментами, среди прочих прекрасно сделанных предметов. Их изображение можно увидеть на скамьеподобных базальтовых тронах из Ла-Венты, на которых они сидели, проливая кровь, и свою собственную, и пленников, таких как изображенные на пьедестале тронов покорные фигуры, привязанные к центральной фигуре в орлином головном уборе, которая подалась вперед, словно обращаясь к аудитории.

Эти посредники между человеком и природой покорили благоприятную среду, но все же не настолько благоприятную, чтобы бесконечно поддерживать существование цивилизации. Последние большие сооружения Ла-Венты и Сан-Лоренцо были созданы, вероятно, в IV веке до н. э. На последующих этапах цивилизации Центральной Америки уходят от болот в дождевые леса, где над вершинами деревьев поднимают свои крыши-гребни города майя. Прежде чем проследовать туда, я предлагаю совершить экскурсию в самый большой тропический лес нашей планеты — лес Амазонки, чтобы оценить возможности такой среды для экспериментов в оседлом образе жизни. Эта экскурсия поможет продемонстрировать, что за пределами собственно берега реки подчинить человеческим потребностям тропический лес еще труднее, чем болота.

В 1596 году, вспоминая свою неудачную экспедицию в Гвиану, сэр Уолтер Рэли представлял себе, как все могло бы быть, если бы ему повезло. Он мог бы: отправиться к великому городу Маноа или хотя бы захватить другие города и поселки, поближе, и тогда возвращение было бы царским; но Бог не захотел в то время помочь мне: если бы мне предстояло то же самое, я бы охотно посвятил этому всю жизнь, а если бы кто-нибудь другой сумел туда добраться и завоевать эти места, заверяю его, что он совершил бы больше, чем Кортес в Мексике или Писарро в Перу… принц, которому достанется все это, получит больше золота и станет повелителем большей империи, с большим числом городов и людей, чем король Испании или турецкий султан[426].

Никакого «великого золотого города», о котором говорит Рэли, не существовало, не было в лесу Гвианы и других городов и никаких следов двора инков в изгнании, который, как он считал, находится здесь. Но такова уж старая мечта исследователей: наткнуться в «джунглях» на забытую цивилизацию. И никто не переживал это так часто, как Джон Ллойд Стивенс, журналист, зачинатель современной археологии майя, в своих пионерских экспедициях 1830-х и 1840-х годов. Это ощущение великолепно передано в гравюрах его сотрудника Фредерика Катервуда, который изображал статуи и здания майя, выглядывающие из листвы, которая была к ним так близко, будто они поросли ею. В отчетах Стивенса, прекрасно владевшего пером, чувствуется возбуждение и радость первооткрывателя. Читатель вместе с ним пробирается сквозь густой подлесок и напрягает взгляд, стремясь увидеть объекты, которые нельзя увидеть, пока не подойдешь к ним вплотную. Например, в 1841 году в Майапане, согласно Стивенсу, «мы первыми осматривали эти руины. Столетиями их никто не видел, никто о них не знал, их оставили бороться с тропической растительностью»[427]. Когда Пьер Лоти, самозваный «пилигрим в Ангкор», завершил свое паломничество, храм был уже подновлен, но Лоти сумел передать ощущение внезапного открытия под зеленью леса: «Я смотрел на покрытые деревьями башни, возвышавшиеся надо мной, и неожиданно похолодел: я увидел глядящую на меня огромную улыбку, потом другую на другой стене, потом три, потом пять, потом десять, они появлялись со всех сторон. За мной наблюдали со всех направлений»[428]. Когда в 1814 году Корнелису показали Боробудур, двести человек шесть недель вырубали растительность, чтобы видны были очертания сооружения[429].

Однако в нашем представлении «джунгли» — густой лес тропических низин — это среда, враждебная строительству, сельскому хозяйству и вообще любым предпосылкам цивилизации. Наряду с заманчивыми картинами затерянных городов существует и даже преобладает противоположный образ тропического леса. Согласно популярному мифу эта роскошная среда — источник легкой беззаботной жизни, где плоды сами падают в раскрытый рот; она дает столько съестного, что жизнь становится ленивой, несовместимой с огромными усилиями, которых требует создание цивилизации. Для этого нужен «английский сагиб», равнодушный к измятой одежде, или какой-то другой чужак, не понимающий джунгли по-настоящему, чтобы победить инерцию и преобразить среду плантациями и городами. Этот взгляд до того далек от истины, что трудно усмотреть в нем какие-либо достоинства: это откровенно расистское оправдание действий эксплуататоров и губителей природы, которые, используя теорию классов, представляют свои жертвы, обитателей леса, низшими существами, отсталыми и не способными развиваться самостоятельно.

Осведомленные люди знают, что плодородия почвы тропического леса недостаточно, чтобы производить пищу в изобилии: тесное соседство соперничающих видов означает, что съедобные растения встречаются редко. Именно поэтому лесные собиратели должны постоянно перемещаться, именно поэтому неопытные исследователи умирают от голода в этих как будто бы изобильных регионах. Действительно, в густых дождевых лесах плодородная почва редка: необходимые растениям минералы в условиях влажной жары быстро истощаются; плодородный слой тонок, а содержание окислов алюминия и железа и кислот очень высоко[430]. Интенсивное сельское хозяйство даже в дождевых лесах требует оросительных каналов и тщательно разбиваемых полей и участков, какие создавались майя в тропических низинах Центральной Америки, или оно должно опираться на аллювиальную почву, подобно той, на плодах которой вырос Ангкор в чуть менее влажном климате на берегах озера Тонлесап, где сухой сезон длится дольше.

В любом случае — и как изобильный, и как смертоносный — тропический лес кажется неблагоприятным для возникновения цивилизаций. Его иногда считают вообще не пригодным для цивилизации: в этом суть мифа о Тарзане — аристократ по происхождению превращается в джунглях в человека-обезьяну. На другом уровне Тарзан пробуждает еще одну тему леса — извращение нормального. Образ амазонок несет те же функции. Первые испанские завоеватели назвали эту реку в честь воительниц, которые, как они считали, скрываются в глубинах леса, там, куда не пробраться пришельцам; когда Себастьян Кабо, пользуясь их отчетами, создавал свои карты, он изобразил испанцев сражающимися с этим легендарным врагом, как герои на фризах множества греческих храмов, которые приручали амазонок, живущих в условиях столь диких, что это за пределами человеческой природы[431].

Справедливо, что в тропических лесах цивилизации достигают периода зрелости медленнее, чем в других средах. Например, амазонский лес — по-прежнему лаборатория образцов-народов, которые оставлены природой в состоянии так называемой неразвитости. Некоторые из них живут в таком состоянии уже тысячи лет, и только в последнее время их затрагивает программа «первого контакта» бразильского правительства. Но пятьсот лет назад даже Амазонка продемонстрировала возможности цивилизации на взморье. В конце 1541 года появились первые испанские путешественники: 58 человек приплыли на плоту, сколоченном на месте гвоздями, выкованными из металлического лома, и в нескольких каноэ, выпрошенных или украденных у индейцев. Это была часть типичной злополучной экспедиции искателей мифических богатств — «земли корицы», которая предположительно находилась в районе Перу, но в глубине континента. Отчаянно нуждаясь в пище, путешественники с помощью весел и шестов добрались до Амазонки по реке Напо. «Выяснилось, — писал отец Каспар де Карвахаль, что, вопреки нашим ожиданиям, на протяжении двухсот лиг нигде не найти еды». Напротив, «Господь дал нам открыть новое и неслыханное» — первую зарегистрированную навигацию по Амазонке от впадения в нее Напо до Атлантического океана. На речном берегу, который путники наблюдали с воды, жила изменчивая цивилизация, захваченная в момент своего возникновения.