Собрание сочинений в 5 томах. Том 3 - Семен Бабаевский

— Готовый бандюга! — зло сказал Иван, подходя к мотоциклу. — Ну ничего, долго в горах гулять тебе не придется! Все одно в моих руках будешь!

Глава 2

Полночь. Спала Весленеевская, раскинув хаты по берегам Кубани и речки Весленеевки. Ни в одном окне не было огонька. Редкие фонари на столбах, что стояли на площади, светили тускло.

Как вор, ехал Кузьма не по улице, а огородами. Спешился и в поводу, осторожно, подвел коня к дому брата Игната. Постоял возле сенцев, постучал в дверь рукоятью плети, сказал:

— Братуха! Выдь на минутку!

Игнат услышал стук и знакомый голос. Нехотя поднялся с постели. Загремев засовом, Игнат в одних подштанниках показался на пороге.

— Полуночничаешь, Кузьма?

— Прибыл до тебя за советом.

— Один тебе совет был и есть: поезжай к Ивану и сдай ему коня.

— Не могу. Хоть ты, братуха, пойми мое положение. Не могу!

— Не ты не можешь, а гордость твоя супротивляется, — сказал Игнат. — Пожалел бы, Кузьма, моего сына. Ить тебе что? В седло — и айда в горы. А Ивану за твое непокорство перед начальством отвечать.

— Посоветуй, Игнат, как мне быть.

— Совет у меня один: иди к Ивану и сдайся. — И уже с усмешкой: — Выброси белый флаг и подними руки.

— Никогда этому не бывать! — зло ответил Кузьма. — Пусть Иван и не ждеть! Не сдамся!

Братья молчали, не зная, о чем же еще им говорить.

— Может, мне к брату Алексею податься? А? — тихо и грустно спросил Кузьма.

— Да ты что? Сдурел, что ли? — удивился Игнат. — И чего ради к нему попрешься?

— Ить у Алексея власть.

— Была власть, да вся уже вышла. Читал его письмо? Живет на берегу моря, как все, пенсионером. И пусть себе живет. Не лезь к Алексею со своим конем, не позорь брата.

— А куда же мне? Может, в район пожаловаться? Есть же в районе начальники и повыше твоего Ивана! Они-то поймут мою беду.

— Какая еще беда? — Игнат усмехнулся. — Глупость засела в твою голову, а не беда!

— Привык же я к седлу. Как жить буду?

— Пришла пора прощаться с привычкой, и надо с этим смириться, — советовал Игнат. — Когда до горя приходится, то и не с таким добром расстаются. А ты не можешь разлучиться с никудышным конячкой? Кто поверит?!

Кузьма Крючков, будто понимая, какое обидное слово сказал о нем Игнат, глубоко и шумно вздохнул и тоскливо посмотрел на своего хозяина большими, блестевшими в темноте глазами.

— Помру без коня.

— Не дури, Кузьма! Привыкнешь. Да и хватит тебе в седле красоваться, уже не молодой. Наджигитовался за свою жизнь. Погуляй теперь по земле пеша. Как все.

— Хорошо тебе, Игнат, ты всю жизнь плотничал, а я на коне табуны стерег, — сказал Кузьма. — Не умею гулять по земле пеша, ноги мои ходить разучились.

— Беда не велика, научишься ходить по земле. — Игнат похлопал брата по плечу. — Ну, абрек, заходи в хату. Переночуешь. Завсегда утро вечера мудренее.

— Поеду ночевать до своей Аннушки.

— Ну, как знаешь.

Кузьма легко сел в седло и опять поехал не по улице, а огородами. Свернул к речке Весленеевке, направился по берегу и только потом уже выбрался за станицу. Подбадривал коня каблуками и говорил:

— Чего плетешься, как сонный? Ну-ка дай рысь!

Переходить на рысь Кузьме Крючкову не хотелось. И темно, дороги не видно, и ноги болели в коленях. Но шаг он все-таки ускорил.

— Лодырь, вот кто ты! — бурчал Кузьма. — А то гляди, отдам тебя на колбасу, будешь знать, как лентяйничать!

Всадник свернул с дороги на жнивье. Надо было как-то устроиться с ночлегом. И у брата Игната, и в своем доме ночевать побоялся. Мог Иван неожиданно нагрянуть и арестовать сонного. Лучше всего провести остаток ночи в степи. И привольно и безопасно. Ехал шагом, ехал долго, пока не набрел на высокую скирду соломы.

Неподалеку лежали валки давно уже сваленного и неубранного овса. Кузьма принес оберемок и сказал:

— А ну, тезка, попробуй, хорош ли на вкус овесец!

Тезка охотно попробовал и нашел, что овес свеж и зерно у него налитое. Кузьма Крючков подкреплялся, шумно жуя длинные, как метелки, колосья. Кузьма тем временем сделал в скирде дыру и влез в нее. Одну полу бурки подстелил, а другой укрылся. Лежал и смотрел на усеянный звездами горизонт. Смотрел на самую большую звезду и думал о том, что жизнь на земле устроена несправедливо. Почему, к примеру, ему, Кузьме Холмову, человеку немолодому, приходится скрываться и корчиться в этом кубле? «Грозят не только коня отобрать, но и самого меня в тюрьму посадить, — думал Кузьма. — А зачем им я и мой старый мерин? Устроили погоню. Ловять, будто какого абрека. А кто ловить? Родной племянник! Вот что обидно».

Давно уже у Кузьмы не было так тревожно на сердце, как в эту ночь. И все оттого, что много было в его жизни несправедливостей. Он слышал, с каким старанием Кузьма Крючков ел овес, как на еще крепких конских зубах похрустывало зерно. Иногда конь переставал жевать, наверно, тоже задумывался. Тяжело вздыхал и снова ел и ел. «Вздыхаеть, бедолага, ему тоже тяжко, как и мне, — думал Кузьма. — Животина все смыслить, все соображаеть. Знать, есть у него разум. Это еще хорошо, что он ничего не знаеть о мясокомбинате. Знал бы, то и совсем бы затосковал. Есть себе овесец и небось тоже думаеть: и зачем нас разлучают? Оба мы, сказать, бездомные. Есть у меня пристанище, но оно не мое. Аннушкино. Оба мы бездетные. Кузьму Крючкова рано выхолостили, а у меня как-то так сложилась жизнь, что своими детьми не обзавелся. Живем оба, как те олухи царя небесного. И, окромя фермы и табуна, у нас ничего не было. Так зачем же нас разлучать? И кому нужны и я, и этот старый конек? Да он и на колбасу уже не годится. Одни жилы да мослаки…»

Кузьма прикрыл лицо буркой и захрапел. Тем временем Кузьма Крючков успел подкрепиться овсом и стоял, думая о чем-то своем. Ему тоже захотелось полежать, отдохнуть. Ноги ныли, приморились — сколько ими за день исхожено! Но лечь не мог. Мешало седло. Подпруги были ослаблены, дышалось свободно, а вот ложиться не то что нельзя, а как-то совестно. Разве уважающий себя кавалерийский конь может лечь в седле? Обычно ночью, охраняя табун, Кузьма редко освобождал своего тезку от седла, и тезка к этому привык и не обижался. Понимал, что служба есть служба. Но теперь же табуна рядом не было, можно было бы и освободить от седла. И Кузьма Крючков не на шутку обиделся. Ведь ему так хотелось, чтобы и спина отдохнула и чтобы можно было полежать на мягкой соломе. И опять, не зная, как выказать обиду, он только тяжело вздохнул и с шумом, как из мехов, выдохнул воздух. Большая его голова опустилась чуть ли не до земли, и он задремал так сладко, что с отвисшей нижней губы потянулась слюна. Ему снилось детство. Он резвился, скакал по поляне, а Кузьма бегал за ним, ловил его и смеялся… Так и проспал до утра стоя, и виделись ему удивительные сны.

Только начинало светать, когда, заспанный, зевая и потягиваясь, из своей берлоги вылез Кузьма. А Кузьма Крючков все еще дремал. Осовелые после приятных сновидений глаза были чуть прикрыты черными, как замки, веками. Пупырчатая нижняя губа отвисла и оголила длинные, некрасивые зубы. Ноги стояли криво. Подагрические колени утолщены, спина провисла, хвост куцый, вылезший на репице. Кузьма посмотрел на своего друга, покачал головой и сказал:

— Стареем, тезка, стареем. Я-то еще ничего, бодрюсь, а ты совсем сдаешь. Когда ты под седлом и когда тебя трогаешь плеткой, то еще ничего, терпимо. Иногда смахиваешь и на строевика, честное слово! А вот поглядишь на тебя со стороны, когда ты стоя спишь, — истинная развалина. И ноги у тебя изогнуты рогачом, и губа так отвисла, что смотреть противно, и весь ты стал какой-то замухрышистый. — Тронул коня плеткой, у Кузьмы Крючкова дрогнули замшевые веки, мелкая дрожь зарябила по коже. — Проснись, бродяга! Эх ты, старость… И опять не могу понять, кому, окромя меня, нужна такая уродина? Ну и оставили бы нас в покое. Потрудились мы сколько годов вместе, а теперь жить бы нам спокойно. Так нет, гоняется Иван на мотоцикле, кричить, дескать, лови вора. А кто вор? Какой же я вор или преступник? — Ласково погладил худые бока коня, из гривы вынул репей, похлопал по холке. — Ну ничего, не журись, тезка Крючков. Мы сперва побываем с тобой у районного начальства. Не помогуть нам в районе, доберемся и до моего братеня. Хороший он человек, Алеша. И начальник большой. Он обязательно нас выручить. Ну, пора в дорогу. Давай подтяну подпруги. Голову, голову!

По пути в Рощенскую лежало озерцо. Всходило солнце, и озерцо блестело, искрилось, будто его кто подпалил. Горбатилась плотина поперек речки, и от нее по балке поднялась вода. Берега уже успели зарасти камышом. Люди набросали в озерцо мальков серебряного карпа и голавлей. Пескари и караси расплодились сами по себе. Устоявшаяся вода кишмя кишела рыбой. «Сколько ее тут! — подумал Кузьма. — Вот бы где половить рыбку».