Собрание сочинений в 5 томах. Том 3 - Семен Бабаевский

Он ускорил шаги. Шляпки, одна краше другой, качались, толкали его. Огоньками падали под ноги лепестки, и пыльца от них, как тончайший желтый туман, пудрила лицо и оседала на его белую голову. Идти было тяжело. Он опустился на сухую комковатую землю. Лег навзничь и ощутил тишину. Необычную, такую тишину не встретить нигде. Покой, безмолвие. От земли поднимался густой, настоянный на солнечном тепле запах подсолнечных цветов. Утолщенные у корня стебли были прошиты лучами, нижние листья пожухли и шелестели, как бумага. Шляпки, яркие с лица, с тыльной же стороны были бледные, будто слеплены из стеарина.

Над цветами высокое синее небо, и плыл по нему, вращаясь по кругу, беркут. Не сгибая крыльев, не взмахивая ими, он кружил и кружил, и красное оперение, попадая под луч солнца, точно вспыхивало. «Вот кому от души можно позавидовать! — думал Холмов, не отрывая взгляда от беркута. — Какая высота и какой перед ним простор! Гордая птица! А я вот лежу… Покой и на земле, покой и в теле. Может, так и остаться одному в этом царстве цветов и тишины? Слиться и с покоем, и с этими солнечными бликами, и с этим идущим от земли теплом? Слиться и уже никогда не подняться? А тогда что? Всему конец?..»

И впервые здесь, в подсолнухах, его испугала мысль, что никогда уже он не вернется к тому делу, каким занимался всю жизнь, никогда не испытает того душевного волнения, какое испытывал раньше, и что уже никогда не будет тем Холмовым, каким люди знали и любили его. А будет Холмов пасечником. Станет смотреть за пчелами, качать мед, и потечет его жизнь ровно, спокойно, и не будет на душе ни радостей, ни печалей. «Нет, нет, и пасека, и мед из цветков шалфея, и все, что тут есть прекрасного, что успокаивает нервы и лечит от всех болезней, не для меня, — с затаенной надеждой думал Холмов. — Я еще больше понимаю теперь Маню Прохорову, ее слова о том, что мы не можем жить без дела и без душевных тревог. Как ни хорошо на пасеке, но и эта устоявшаяся тишина, и этот мирный покой, вижу, не для меня, и жить тут я не смогу. Мне надо вернуться к своему делу, обязательно вернуться. Без этого мне не жить, и люди еще должны увидеть того, знакомого им Холмова. И непременно увидят!»

Он устало смежил глаза, и в тот же миг мысли унесли его далеко-далеко. Не стало ни беркута в синем поднебесье, ни подсолнухов с их дурманящими запахами, ни тишины, ни идущего от земли тепла.

Книга вторая

Навстречу ушедшим дням

А однако же, при всем том, хотя, конечно, можно допустить и то, и другое, и третье, может даже… ну да и где ж не бывает несообразностей? — А всё, однако же, как поразмыслишь, во всем этом, право, есть что-то. Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, — редко, но бывают.

Глава 1

В ущелье тишина и первозданный покой. Ни птичьих голосов, ни говора речного переката. Все вокруг погрузилось в дремоту. Такое устоявшееся безмолвие бывает только в горах и только в августе, когда печет полуденное солнце и когда над лесом, над согретыми зноем травами нет ни тучки, ни ветерка.

И вдруг, неведомо откуда, в ущелье ворвались дробный, частый стук копыт и оглушительно резкий треск мотора. По ущелью скакал всадник. Конь вытягивал шею, напрягал последние силы. Всадник направо и налево взмахивал плеткой, припадал к гриве, так что бурка черным крылом поднималась над его согнутой спиной.

За всадником на мотоцикле мчался милиционер. Он уже настигал коня, колеса мотоцикла, подминая траву и подпрыгивая, вот-вот должны были поравняться с копытами. Но тут возникла преграда — неглубокая, заваленная камнями речка. Приученный ко всякого рода неожиданностям, конь, не замедляя бега, казалось, не перешел, а перелетел речку. Мотоцикл же так резко затормозил, что колеса поползли по траве. Мотор, задыхаясь от усталости, тяжело зачмокал и умолк. Милиционер положил горячую машину на траву, снял фуражку, вытер лившийся по лицу ручьями пот и крикнул:

— Дядь Кузьма! Не убегай! Все одно изловлю!

Держал картуз в руках и с тоской смотрел на стоявшего на том берегу всадника. Всадник убегать и не думал. Он спешился, снял бурку, сбил на жесткие седые брови старенькую, с распоротым малиновым верхом кубанку и рассмеялся.

«Что за смех? Странный и непонятный старик, — подумал милиционер. — Ему впору бы плакать, а он смеется. Может, потому, что мотоцикл не смог пройти там, где прошел его конь? А может, развеселило конника то, что гнался за ним не какой-то неизвестный ему милиционер, а родной племянник? Так что же тут смешного?»

Да, точно, они были родственники. Оба Холмовы. Всадник, Кузьма Фомич Холмов, доводился милиционеру, Ивану Холмову, дядей. Вся вина немолодого дяди перед молодым и грозным племянником состояла в том, что Кузьма не вернул колхозу коня по кличке «Кузьма Крючков».

И в районе и в станице знали, что на этом постаревшем, но еще резвом для своих лет коньке Кузьма Холмов прослужил табунщиком пятнадцать лет. Всего же на колхозной коневодческой ферме он проработал более тридцати лет. И вот совсем недавно ферму, как нерентабельную, ликвидировали. Тех лошадей, какие похуже, отправили на мясокомбинат, а тех, что получше, маток и двух жеребцов, продали соседнему конезаводу.

На заседании правления колхоза было решено отобрать коня у оказавшегося без дела табунщика. В протоколе были и такие слова: «…и предложить табунщику Холмову в трехдневный срок своим ходом отправить вышеуказанного Кузьму Крючкова на мясокомбинат и сдать там такового под расписку…» Но Кузьма Холмов воспротивился и решение правления не выполнил.

Тогда дело о непокорном табунщике было передано сперва райпрокурору, а затем и в райотдел милиции. Видя, что тучи над ним сгущаются, Кузьма подседлал своего Кузьму Крючкова и ускакал в горы. Неделю скрывался в лесистом ущелье. Приезжал в станицу только ночью, чтобы запастись харчами. Но и через неделю в райотделе милиции не забыли о преступном беглеце. Укрывшегося в горах табунщика поручили изловить Ивану Холмову — участковому станицы Весленеевской. Иван горячо взялся за дело. Но поймать дядю в горах было не таким простым делом. Вот и стоял Иван на берегу и раздумывал, как же ему изловить преступника. А на него с укоризной смотрел до седла забрызганный водой и тяжело гонявший боками Кузьма Крючков.

Был Кузьма Холмов немолод, но еще крепок. В узком, затянутом в талии бешмете, в просторных в шагу шароварах на очкуре, в надвинутой на лоб кубанке, он выглядел еще молодцевато. Лицо сухое, как у горца, заросло седой, давно не бритой щетиной, усы белесые и пучкастые, как у старого кота.

«И зачем ему нужен конь, зачем?» — думал Иван.

— Брось дурака валять, дядя Кузьма! — крикнул он охрипшим голосом.

— На, племянничек! Выкуси! — Кузьма показал племяннику дулю. — Споймал, а? — Он кричал, точно желая заглушить шумливую речку. — Куда там твоим паршивым колесикам до моего тезки!

И весело смеялся.

— Не зубоскальничай, дядя Кузьма! — осипло крикнул Иван. — А то плакать придется! Все одно изловлю! Не таких ловили!

— Руки коротки, племяш!

— Прошу тебя, дядя Кузьма, сдавайся добровольно!

— А черта лысого не хотел?! — И опять смеялся. — Все одно на своем паршивом моторчике за моим Кузьмой Крючковым тебе не угнаться!

— Не кичись! Не радуйся! Живьем возьму и доставлю куда следует! Не я буду Иван Холмов! Прошу тебя, дядя, пойми! Положение твое безвыходное.

— А ты можешь войти в мое положение?

— Верни лошадь колхозу. Вот и все твое положение!

— А как жить без коня?

— Проживешь! Все люди живут без лошадей, и ничего!

Речка текла, торопилась. Шумела тягуче, монотонно, и не было ей никакого дела до того, о чем на ее берегах вели речь дядя и племянник.

— То люди! А то я! — кричал Кузьма. — Эх ты! А еще называешься племянничком! Зверюка, а не племянник! И в кого такой бессердечный уродился? Все в роду Холмовых люди как люди, один ты такой бессердечный выродок.

— Прекрати болтовню! Говори, сдаешься?

— Иди ты, Иван, к черту! Вот с ним, с рогатым, и потолкуй!

И Кузьма умело, как это делают горцы, накинул на плечи бурку, носком стоптанных черевик прикоснулся к стремени, и сухое, еще гибкое тело его уже было в седле. Не спеша поправил бурку, так что она до хвоста укрыла спину коня, на затылок сдвинул кубанку и, не оглядываясь, важно, шагом, чуть набок сидя в седле, на манер горцев, поехал по ущелью. Какое-то время в зелени веток покачивалась кубанка и темнели острые плечи бурки. Потом и они исчезли.

Иван с тоской глядел ему вслед. От злости заскрежетал зубами и пошел к речке. Встал на торчавший из воды плоский камень и начал умываться. Ему было жарко, и он окунул голову в холодную воду. Встряхивая мокрыми волосами, Иван не утерпел и еще посмотрел туда, где скрылся Кузьма. Думал, может быть, дядя одумался и вернулся. Нет, в зелени леса никого не было.